**Запись в дневнике**
Сегодня кондукторша бросила: «Пуговица у вас болтается» — и посмотрела так, будто я только что выполз из-под развалин.
Я молча кивнул.
Не стал объяснять, как утром, торопясь, выдернул пиджак из-под сына — тот прижимался ко мне, прячась от ночного кошмара. Дышал неровно, цеплялся, как в детстве. Я не стал его будить. Стоял, смотрел на его лицо — ресницы, ямочку на щеке, губы, шевелящиеся во сне. Тишина была такой хрупкой, что казалось, слышно, как бьётся его сердце. Потом осторожно высвободился, надел брюки, схватил пиджак… Пуговица оторвалась, зацепившись за одеяло.
Теперь ехал в старом трамвае по промзоне Уфы. Костюм мятый, на рукаве — пятно от вишнёвого киселя: вчера Сашка пролил, а я заметил только утром. Хотел переодеться, но не успел. Этот костюм — единственный приличный, куплен для собеседований. Выбирали вместе с сыном; он висел у меня на шее, смеялся и дёргал за галстук: «Пап, ты как шпион из «ТАСС уполномочен заявить»!
Сегодня — пятое собеседование за месяц. На прошлых улыбались, говорили: «Свяжемся». Не связывались. Один раз прямо ляпнули: «Вам бы в совет директоров, а у нас молодёжная тусовка». Тогда впервые понял: возраст стал клеймом, перечёркивающим всё — опыт, навыки, даже имя. Как будто кто-то вычёркивает меня из списка живых.
Двадцать лет в «Башстройтресте» — от прораба до замдиректора. Вытаскивал срывы, уговаривал подрядчиков, тушил скандалы. А когда контора рухнула, остался с ипотекой, сыном и опытом, который никому не нужен. Про жену стараюсь не вспоминать. Она ушла тихо, как сквозняк — даже хлопка двери не было. Только сын иногда спрашивает: «Мам придёт?» Я молчу, потом иду умываться, будто смываю что-то невидное.
Трамвай дёрнулся, папка с документами чуть не полетела на пол. Поправил, попытался прикрыть пятно. Оно казалось огромным, как знак всей моей неудавшейся жизни. Глядя в потёртое стекло, подумал: «Без этого пятна меня бы взяли? Увидели бы вообще?»
Офис — в зеркальной высотке. Холл блестит, как в клипе, лифты шепчут, свет льётся с потолка, не оставляя тени. Девушка с ненатуральной улыбкой провела в переговорку. Холодно, как в морге. Белые стены, никаких картин — только стекло, хром и графин с водой. Сегодняшний интервьюер — мужчина в рубашке с закатанными рукавами:
— Артём Игоревич?
— Да.
— Я Кирилл, HRD. Давайте прямо: резюме сильное, опыт серьёзный. Почему до сих пор без работы?
Я вздохнул. Знаю этот ритуал: будь честным, но не жалким; уверенным, но не наглым. Рассказал про кризис, сокращение, про сына. Кирилл слушал, кивал. Его взгляд был усталым, но цепким — будто видел не слова, а то, что за ними. Я вдруг понял: говорю не как соискатель, а как человек, которому просто нужно, чтобы его услышали.
— У вас сын, да? — неожиданно спросил Кирилл.
— Да, семь лет.
Он отвел глаза:
— У меня дочь такого же возраста. Бывшая растит. Иногда звонит ночью, плачет… Я не знаю, что сказать. Но слушаю.
Повисла тишина. Пятно на рукаве будто жгло. Я опустил взгляд, словно так легче дышать.
— Давайте так, — Кирилл встал, подошёл к окну. — Я вам позвоню. Сегодня. Но… — он взял салфетку, протянул. — Вот здесь. Компот?
Я кивнул, взял салфетку. Хотел оправдаться, но передумал. Улыбнулся — неумело, зато по-настоящему.
Вышел из офиса, сел на лавочку у входа. Солнце било в глаза. Достал телефон — на экране Сашка, обнимающий меня, на фоне нашего двора. Смотрел, пока глаза не застилало. Включил диктофон:
— Привет, солнышко. Папка вроде справился. Ну… почти.
Может, не позвонят. А может, и позвонят. Но внутри — тихое спокойствие. Не победа, а просто… жизнь. Пятно на пиджаке больше не казалось позором. Оно стало частью меня. И в этом не было ничего страшного.
