Старый подъезд встретил Людмилу Степановну знакомым ароматом — влажные доски, жареная картошка с лучком и хозяйственное мыло. Такие запахи бывают только в домах на окраине Твери, где время будто замедлило ход, позволяя жителям неспешно тянуть свои дни. Потолок, покрытый трещинами, низко нависал над головой, а тусклая лампочка на лестнице мигала, словно колеблясь — светить ли дальше этому уставшему миру.
Людмила Степановна поднималась медленно, сжимая в одной руке сетку с яблоками, а в другой — конверт с анализами из поликлиники. Пальцы застыли от холода и тревоги. На каждом этаже она останавливалась, собираясь с силами. Ступени знала наизусть: шершавый бетон, стёртый десятилетиями. Ещё два пролёта — и её дверь. Тот же выцветший половичок, та же тишина за стеной и тот же вопрос, пульсирующий в висках: «Как жить дальше?»
На третьем этаже, как всегда, сидела соседка — Марфа Игнатьевна. Вечная ворчунья, она подкармливала дворовых котов и ругала всех подряд. Увидев Людмилу, скривила лицо:
— Опять по врачам шляешься? Я уж думала, тебя в больницу положили. Внук твой намедни заходил.
— Яблок принёс, — тихо ответила Людмила. — Поставил на стол — и бегом.
— Нынешняя молодёжь — ни посидеть, ни поговорить. Моя-то дочь и вовсе адрес забыла. Вечно у них дела… — проворчала старуха, уставившись в запотевшее окно.
— Они по-другому живут, — шёпотом сказала Людмила. — Боятся остановиться, видно.
— Дураки, — отрезала Марфа Игнатьевна. — Вся правда — в тишине. Да кому мы теперь нужны?
Людмила только кивнула, боясь спугнуть редкий момент общения, и поплелась дальше, ступая осторожно, будто по тонкому льду.
Квартира встретила её родными запахами: пылью, нафталином из комода и едва уловимым ароматом мяты от сушёной травы за иконой. В прихожей пол леденил ноги, но ванная, как всегда, грела — старая плитка хранила тепло, словно живое сердце дома. Его выбирали вместе с покойным мужем. Ссорились тогда, спорили, ездили по строительным рынкам Нижнего Новгорода, вздыхали о ценах. Переплатили, конечно, но потом смеялись над этим. Василия не стало три года назад, но Людмила всё равно включала подогрев. Здесь, среди этих кафельных квадратиков, он был рядом — в следах от бритвы на зеркале, в зубной щётке, так и оставшейся в стакане. Выбросить её она не могла — рука не поднималась. Щётка вернулась на место, как немой знак: он ещё здесь.
Людмила поставила сетку на кухонный стол, опустилась на стул, переводя дух. Глаза скользили по знакомым вещам — этажерке с книгами, занавескам в цветочек, креслу у балкона. Всё стояло на своих местах, но пустота давила, как февральские сугробы. Она разорвала конверт. Бумаги выскользнули, шелестя, как осенние листья. Прижала их к груди, словно могла остановить их дрожь — или свою. Читать не торопилась. Сначала поставила самовар, вытерла уже чистую полку, поправила скатерть. Всё, как всегда. Только самовар гудел тревожнее, вторя её мыслям. Потом взяла листок.
Диагноз был выведен чётко, казёнными буквами, с переводом ниже. Слова резали, как стылый ветер. Болезнь будет забирать её потихоньку, словно кто-то гасит свечи одну за другой. Не сразу. Ещё есть время. Это «ещё» стало теперь самым важным словом — хрупким, как первый лёд на лужах. Оно грело сильнее, чем кафель в ванной.
Людмила опустилась на пол, прислонившись к тёплой стене. Её не било, не рвало на части, как в дешёвых сериалах. Она просто сидела, слушая, как поскрипывают трубы, капает вода, вздыхает старый дом. И думала: хорошо, что сейчас зима. В ней есть покой, как в бабушкиной колыбели. Весной было бы невыносимо — всё оживает, тянется к солнцу, кричит о начале. А зима — время остановиться. Вдохнуть. Просто быть.
В комнате пискнул телефон. СМС от внука: «Баб, в субботу забегу — испечём твой яблочник?»
Людмила улыбнулась. Щёки потеплели, будто от лёгкого морозца. Поднялась, подошла к зеркалу. Волосы седые, лицо в морщинах, но глаза горели — как у человека, вдруг вспомнившего, зачем он живёт. Провела ладонью по стеклу, стирая невидимую пелену, проверяя: да, она ещё здесь.
Потом пошла на кухню, достала из морозилки кусок говядины. До субботы далеко, но вдруг — успеет. Вдруг время сжалится. Взяла луковицу, покатала в ладонях, будто взвешивая судьбу. Убрала обратно. Пусть подождёт до утра. Главное — быть готовой.
И даже если не успеть, пусть в этом доме пахнет пирогами. Тем самым запахом, в котором — вся жизнь: и радость, и грусть, и память. И сама любовь, какой она была.
