— Вызывайте врача. Он в ужасном состоянии, — голос бригадира прозвучал резко, будто гудок паровоза в ночи.
— Да ерунда, просто переутомился. С кем не бывает, — отмахнулся напарник.
— Переутомился? Он же водитель! Завтра везёт людей! А если сорвётся? Если врежется?
Михаил сидел на холодном бетонном полу в углу диспетчерской маленького автовокзала на окраине Ярославля. В руках — помятый стакан с водой, пальцы сжимали его так сильно, что пластик трещал в такт ударам сердца. Капли дрожали, падая на грязный пол. Их спор долетал до него обрывками, будто эхо из подземного перехода. Он уставился в пятно на полу — то ли очертания города, то ли силуэт птицы, то ли чьё-то лицо. Без разницы. Всё потеряло смысл.
Час назад он привёз автобус с детьми из похода. Доехал идеально. Как всегда. Михаил был надёжным, как старый «Москвич»: без поломок, без отпусков, без жалоб. Его хвалили, на него рассчитывали, его не замечали. Он был частью вокзала — как облезлая лавочка, как надпись «выход». Никогда не ломался. Пока не треснул внутри, словно лёд под сапогом.
Он зашёл домой и увидел её — жену. А рядом — чужого. В их квартире. На их диване. С их чашками на столе. Они не вздрогнули, не оправдались, не бросились объяснять. Просто замолчали, смотря на него, как на случайного гостя. Будто ждали, что он сам всё поймёт. Без слов. Без вранья. Без попыток приукрасить правду.
Он понял. До кома в горле, до гула в ушах, до холода под рёбрами. Развернулся и ушёл. Дошёл до вокзала, открыл шкафчик, сорвал куртку, рухнул на пол. Без крика, без слёз. Только тишина, тяжёлая, как предательство, которое не кричит, а молча следует за тобой.
— Михаил, что с тобой? — диспетчерша смотрела с беспокойством. — Устал?
Он кивнул. Кивать было проще, чем говорить.
Ему вызвали врача. Он отказался. Просто сидел. Не потому, что знал, что делать, а потому, что не знал, куда идти. Потом вышел в сквер. Шёл без цели, без маршрута. Смотрел на трещины в плитке, на опавшие листья, на прохожих, на свои ботинки. Шёл, пока не стемнело, пока часы не показали полночь. Телефон молчал. Домой он не пошёл. Дом — это не стены. Дом — это когда тебе рады.
Ночь он провёл на вокзале. На жёсткой скамье, накрывшись курткой. Никто не прогнал. Диспетчерша оставила термос с чаем и конфету «Мишка косолапый». Он грел ладони о тёплый металл и впервые за долгое время позволил себе остановиться. Просто дышать. Просто быть.
На третий день он уехал. Не домой, не на маршрут, а в Кострому. Купил билет на первый попавшийся автобус. Смотрел в окно, как мелькают леса, поля, чужие крыши. Без плана, без цели. Просто ехал, будто дорога сама знала, куда его везёт. Зашёл в парикмахерскую, сказал: «Стригите наголо. Чтобы не узнать». Купил в аптеке витамины… Зачем? Сам не понял. Потом очутился в библиотеке. Взял книгу. Впервые за много лет. Провёл пальцем по корешкам, будто искал не страницы, а чей-то голос.
На вокзале он присел рядом со стариком в потрёпанной куртке. Тот листал «Комсомолку», у ног — старый чемодан, потертый, как его руки.
— Можно рядом? — тихо спросил Михаил.
— А чё нельзя? — старик хмыкнул, не поднимая глаз.
Они молчали минут двадцать. Михаил слушал, как скрипят кассы, как перекликаются кондукторы, как чай в стакане обжигает губы. Ветер гнал по перрону опавшие листья, где-то пахло жареными пирожками — кто-то перекусывал за углом. Тишина была живой, не мёртвой. Пространство вокруг дышало. Потом разговорились. О дожде. О дорогах. О том, как быстро взрослеют дети и как медленно тянется одиночество. Старик рассказал, что едет к сестре. Что переболел воспалением лёгких. Что жена умерла, и теперь дом молчит. Телевизор включён целый день, чтобы не сойти с ума от тишины. Дочь звонит раз в месяц — как по расписанию. Без «как дела», без тепла. Только «всё нормально», «занят». Как отчёт. Как обязанность.
Михаил слушал. Кивал. Впервые — искренне. Потом заговорил сам. Без пафоса. Про работу. Про дом. Про то, как всё сгорело внутри, как надоело быть «каменным». Как хочется, чтобы кто-то просто слушал. Не жалел, не поучал. А был рядом. Кивал. Как сейчас.
— Нам таблетки не помогут, — прошептал старик, глядя на перрон. — Нам не с кем жить.
Михаил кивнул. По-настоящему. Эти слова нашли в нём точку, где боль начала оттаивать, превращаясь в жизнь.
С той поры он начал ездить. Каждые выходные — в новый город. Не в бегстве, не в поиске. А просто — говорить. Молчать. Слушать. Делать паузы. Пить чай с незнакомцами. Иногда ночевал в гостиницах, иногда в междугородних автобусах. Иногда возвращался поздно и не замечал пустоты внутри.
Работу он не бросил. Всё так же возил людей. Но теперь — иначе. Замечал, кто прячет слёзы у окна, кто улыбается в телефон с болью в глазах, кто медлит у выхода, будто боится сделать шаг. Он стал тем, кто не молчит. Кто кивает, помогает с чемоданом, шутит с бабушкой, спрашивает у студента: «Рюкзак не забыл?» Ничего особенного. Но с участием. С вниманием.
Через год он случайно увидел её — ту, с их чашек, их дивана, их прошлого. Она шла по улице, смеялась в телефон. Увидела его. Замедлила шаг. В её взгляде не было вины, только удивление, будто она смотрела на незнакомца. И он понял: они теперь чужие. Как будто их история была сном, и оба проснулись в разных реальностях.
А он — живой.
Не спасённый, не залеченный. Но слышащий. И услышанный. И этого оказалось достаточно.
Он больше не хотел возвращаться туда, где говорят шёпотом, чтобы не выдать себя. Где всё на намёках, на полупрозраОн вздохнул, улыбнулся небу над головой и пошёл вперёд — туда, где больше не нужно притворяться.
