Я перестала помогать дочери финансами — и она перестала звать меня в гости. Уже год как я не вижу своего внука.
Я пенсионерка. И теперь, когда больше не могу давать деньги, похоже, стала никому не нужна. Дочь не приглашает, сама не заходит, а внука словно стерли из моей жизни. Горько осознавать, что, возможно, все эти годы я была для нее лишь источником рублей. А ведь я старалась дать ей все, чего сама была лишена в молодости.
Работу я начала почти сразу после рождения дочери — одна, без мужа. Отец сбежал, едва узнал о беременности. Сказал, что не вынесет груза ответственности, и исчез. А я осталась с крохой на руках. Пахала, как лошадь — на трех работах, ночами мыла полы, днем шила на заказ. Потом уехала за границу, вкалывала там, не жалея себя, лишь бы моя Аленка ни в чем не нуждалась.
Когда ей было четыре, я отправилась в Германию. Пять лет жила на чужбине, приезжала лишь пару раз, но каждый месяц исправно отправляла деньги — не только на еду и одежду, но и на ремонт бабушкиной хрущевки, где она жила. Скучала до боли, но терпела: надо было выдержать.
Когда вернулась, дочери уже было девять. Я надеялась, что наверстаем упущенное, сблизимся — ведь все было ради нее. Стали проводить больше времени вместе — водила ее на танцы, вникала в школьные дела, радовалась пятеркам. Мне казалось, у нас получилось выстроить настоящие отношения. Теперь понимаю — это был самообман.
В двадцать три она вышла замуж. К тому времени у нее уже была своя однокомнатная — я оформила ее еще в школьные годы. После свадьбы молодые переехали туда. Зять, мягко говоря, был не из бойких. Работал спустя рукава, денег вечно не хватало. И я продолжала помогать — переводила по пятнадцать тысяч в месяц, покупала продукты, лекарства, одежду. Когда родился внук, траты выросли втрое: коляска, кроватка, подгузники — все легло на меня. Родители зятя лишь развели руками: «Сами рожали — сами и крутитесь».
А я не могла бросить их. Помогала — и деньгами, и делами. Часто навещала, они заходили ко мне. Порой замечала, что зятю мое присутствие не по душе, но он молчал. Я тоже не лезла с советами — не хотела портить их семью. Это ее выбор.
Шли годы. Дочь вышла из декрета, устроилась бухгалтером. Внука отдали в садик, а я все еще подкидывала деньги: оплачивала секции, дарила игрушки, помогала с коммуналкой. Но потом грянул кризис. Мою контору закрыли. Я поняла — больше не потяну. Возраст, здоровье, усталость. Решила уйти на пенсию. Предупредила дочь: финансово помочь не смогу, но готова сидеть с внуком, забирать его из садика.
— Ладно, мам, — ответила она… и пропала.
С тех пор — ни звонков, ни визитов. На сообщения отвечает односложно, будто между прочим. Иногда шлет голосовое на праздники. Год прошел. За это время — ни разу не увидела Сережу. Ни в день рождения, ни на утреннике, ни просто так.
Пыталась приходить сама. Стояла у двери с пирогом или новой книжкой. Открывали, бросали: «Мы сейчас заняты» или «Давай в другой раз». Не хамили, нет. Но по взгляду было ясно — я лишняя.
Теперь все понятно. Я была нужна, пока приносила пользу. Пока из меня текли рубли. А теперь — будто испарилась. Словно мое присутствие напоминает им о былой зависимости. И теперь, став «независимыми», хотят стереть эти годы.
Ловлю себя на одном вопросе: где я ошиблась? Любила, старалась, отдавала все. Может, слишком много давала? Избаловала?
Я все еще люблю свою Настю. И внука. Но в моей квартире теперь гробовая тишина. А сердце разбито вдребезги.
