**Тьма и надежда**
Сегодня снова безмолвие. Всю ночь лежал с закрытыми глазами, но я знаю — Вадик не спит. Уже две недели, как его выписали из краевой больницы, а он ни разу не включил свет. На ночном столике лампа стоит, будто ненужный музейный экспонат, рядом с нетронутым планшетом. На полу — разбросанная записная книжка и ручка. Чей номер он вычеркнул на этот раз? Сколько осталось из тех двухсот тридцати? Эти цифры и даты я сама диктовала ему перед очередной операцией на позвоночнике — сложной, как приговор.
Как же больно вспоминать… В детстве он был крепким мальчишкой — бегал, смеялся, гонял мяч с другом Гришей. Но однажды на тренировке упал на спину — и не смог подняться. «Скорая», больница, три недели неподвижности… Стало легче, но через полгода боль вернулась — ломающая, выворачивающая. Первая операция, потом вторая. Боль то отступала, то возвращалась, как злой палач, не давая передышки.
После второй операции я уговорила врачей пустить меня к сыну. Усталость давила, но хоть какое-то облегчение принесло появление практиканток. Одна из них, Настя, сразу обратила внимание на Вадика. Высокий, с тонкими чертами, он всё ещё был красив, несмотря на страдания. Настя готова была сутками сидеть у его кровати, но Вадик только хмурился, когда я заговаривала о ней.
— Мам, зачем я ей? — шептал он. — Это просто жалость. Она скоро уедет, и всё забудет. Зачем мне лишняя боль?
Он не хотел давать ей номер, но Настя выпросила его у меня. Переписывались, созванивались… Она обещала приехать. А потом — третья операция. Она не помогла. Она сломала его окончательно. Вадик почти перестал ходить, мог стоять лишь полчаса. В глазах поселилась пустота — такая глубокая, что у меня сердце сжималось от ужаса. Я прислушивалась к его дыханию по ночам, пересчитывала таблетки, боясь, что он решится на отчаянный шаг. Весёлый парень стал замкнутым, раздражительным, но, слава Богу, не озлобился.
Как-то заглянула в его записную книжку. Номер Насти был вычеркнут. Значит, и она не ответила. Вадик, как всегда, рассылал поздравления бывшим одноклассникам, друзьям… Но в ответ — тишина. Он вычёркивал цифры, стиснув зубы, чтобы не закричать. Осталось всего шесть имён: Гриша, Артём, Ваня, Оля, Лена, Таня. Артём и Ваня — старые друзья. Девушек я не знала.
А Гриша… Они с детского сада не разлей вода. С трёх лет, когда их посадили за один стол, были неразлучны. Школа, футбол, гулянки до темноты — всё вместе. Потом разошлись: Гриша уехал в университет, а Вадик, выучившись на программиста, работал из дома, когда не лежал в больницах. Спасибо начальнику — разрешил удалёнку.
Гриша звонил почти каждый день. На каникулах мчался к Вадику, тащил его гулять, делал массаж, выносил на улицу. Сажал в машину, возил на рыбалку, к друзьям, на море. Звонил мне, спрашивал, как дела, чем помочь. Вадик отнекивался, но Гриша не слушал.
Потом Гриша стал успешным бизнесменом, женился на Ире, своей одногруппнице. Но дружба не умерла. Теперь они ездили втроём: Гриша брал три билета, несмотря на протесты. Объездили Италию, Турцию, Испанию. Гриша, могучий, нёс друга на руках — от машины до трапа самолёта. Ира болтала без умолку, отвлекая его от чужих взглядов. Девушки заглядывались на красивого парня, а он опускал глаза.
Гриша и Ира оттаяли Вадиково сердце. Он снова поверил, что сможет ходить. Но боль вернулась. Ночью, внезапно, как удар ножом. «Скорая», вертолёт, краевая больница… Унося на носилках, он еле улыбнулся:
— Мам, я крепкий, ты знаешь. Только Грише не говори, ладно?
— Не скажу, — солгала я.
Слёзы душили, сердце молило Бога не забирать его. Утром в дверь ворвался Гриша:
— Тёть Кать, где Вадик? Чувствую, что ему плохо!
Пришлось рассказать. К вечеру он был в больнице, позвонил:
— Всё улажено. Операция через три часа. Хирурги сказали — сердце сильное, вытянет. Деньги я внёс, не переживайте. Позвоню после.
Я молилась, цеплялась за любую надежду. Гриша сообщил: операция прошла, но реабилитация займёт месяцы. Четвёртая операция… Ещё один удар.
Гриша с Ирой приезжали к нему, привозили книги, лекарства, даже новый ноутбук. Забирали меня с собой, запрещая думать о деньгах. Пару раз я ездила одна, когда они улетали в Германию. Но даже оттуда Гриша звонил каждый день.
Две недели, как Вадика выписали. Он не включает свет, лежит в темноте, будто боится увидеть своё будущее. Я тихо закрыла дверь, ушла в свою комнату — в пустоту и бессонницу. Слёз уже не было — все выплаканы в ту ночь, когда я умоляла Бога о его жизни.
Утром раздался звонок:
— Тёть Кать, мы вернулись! Как Вадик? Хандрит? Ничего, растормошим! Есть новости: в Германии клиника, где лечат таких, как он. Надежда есть. Пока не говорите — будет спорить. Позвоните, когда проснётся, мы приедем. Привезли подарок, о котором он мечтал, и расскажем про клинику.
Через три месяца Гриша снова нёс Вадика на руках — в машину, потом в самолёт. Ира, как всегда, бежала рядом, её смех звенел, как весенний ручей. Их дружба была чудом, сотканным из верности и добра.
Прошло два года. Вадик ходит сам, без опоры. Работает, встречается с девушкой. Гриша с Ирой радуются, будто это их собственный сын встал на ноги. А недавно приехали с малышом — назвали Вадимом в его честь. И спросили, согласится ли он стать крёстным.
Вадик заплакал. Впервые за все эти годы. Слёзы лились, смывая боль, страх, отчаяние. Плакали все. Только маленький Вадимка улыбался, словно знал, что ждёт его в этом мире.
А Вадик, вытирая лицо, прошептал:
— Гри— Гриш, да ты что, конечно согласен, ты же знаешь — моё сердце твоё навсегда.
