Сердце выбрало уют
— Ты уходишь к этой простофиле? — голос Марфы дрожал от обиды и злости.
— Не говори так о ней, Марфа. Это мой выбор, прости, — торопливо складывал я вещи, избегая её взгляда.
— Очнёшься скоро, да поздно будет! Люди смеяться станут! Соседи, товарищи — все языки переломают! На кого ты променял меня? На деревенскую кухарку! Что я детям скажу? Что их отец, весь такой важный, сбежал к бабе в цветастом платоне? — Марфа сжала платок в кулаке, щёки пылали румянцем.
— Дети-то взрослые, Марфа. Лукерья замуж собирается, а Степан уж давно свой путь нашёл. Нам их не указ. А людское мнение — плевать мне, что они там шепчут. В их дела я не встреваю, и мои им не указ, — старался говорить тихо, но твёрдо.
Не вышло. Разрыв семьи — как нож в спину, больно обоим. Марфа отвернулась к окну, плечи содрогались. Но жалости во мне не было. На душе — пустота, будто после бури.
—
Марфа — третья жена моя. Когда впервые её увидел, сердце застучало, словно в юности. Красивая, ухоженная, будто боярыня. Сам я тоже не промах — знал, что нравлюсь бабам. Выбор был, но я бросался в омут с головой, не раздумывая. Только быт быстро гасил страсть, и я срывался с места. Лишь с Марфой дети появились — Лукерья да Степан.
Думал, она — моя судьба, пристань последняя. Но любовь, как яблоко спелое, со временем сморщилась в сушёную дольку. На людях мы изображали идеальную пару: улыбки, наряды, показное счастье. Соседи завидовали нашей «благополучной» семье, бабки на лавочках перешёптывались, а мы важно мимо них шагали, словно на параде.
Только за закрытой дверью всё разваливалось. Марфа не была хозяйкой. Холодильник сиротливо пустовал, бельё громоздилось в углу, пыль клубилась, будто снежный намет. Зато сама — всегда с безупречным маникюром, укладкой свежей, макияжем безукоризненным. Марфа мнила себя царицей, вокруг которой мир должен крутиться. Любить она не умела — лишь позволяла себя любить. Сердце её было закрыто и для меня, и для детей.
С нами жила мать моя, Аграфена Кузьминична. Долго терпела этот беспорядок, но потом взялась за дело. Мудро, без нажима учила Лукерью со Степаном стряпать, убирать, о себе заботиться. Марфа, воображая себя аристократкой, звала детей строго — Лукерья, Степан — и держалась отстранённо. Дети тянулись к бабушке, к её теплу и справедливости, а от матери отворачивались.
Марфа запрещала мне болтать с соседями, называя их разговоры «мужепособными». Сама дальше холодного «здравствуйте» не шла.
В первые годы брака я был слеп. Любил, жил, радовался каждому дню. Лукерья блистала в школе, Степан же еле тянул. Удивляло меня: одна семья, одни гены, а дети — как небо и земля. Степана подтягивали, как могли, но упрямец учиться не желал. К десятому классу он возненавидел сестру за её успехи. Порой приходилось их разнимать, чувствуя, как семья трещит по швам.
—
То были лихие девяностые. После школы Степан связался с бандитами и пропал. Три года — ни весточки. Искали его, в милицию заявления писали — всё тщетно. Отыграли горе, смирились. Мать, глядя на Марфу, шипела:
— Оттого сын пропал, что мать его на кривую дорогу толкала.
Марфа злилась, запиралась в ванной, и оттуда доносились её рыдания. Надежда теплилась, но гасла. И вдруг он объявился — исхудавший, в шрамах, взгляд пустой. С ним была жена, такая же потрёпанная жизнью. Приняли их осторожно, боясь гнева сына. Степан смотрел на нас с подозрением, озирался, молчал.
Лукерья тоже из дому ушла. Жила с каким-то подозрительным типом, без росписи. Приходила в синяках, но молчала.
— Лукерья, брось его, душегуб он! Загубит тебя, — умоляла бабка со слезами.
— Бабуль, ничего страшного. Я упала. Заживёт, — Лукерья уже не была той отличницей, что прежде.
—
А потом я, позабыв про седину, влюбился. Не ждал от себя такого. Возраст почтенный, а сердце — как у пацана. Домой идти не хотелось: там — стычки со Степаном, холод Марфы, укоры матери. Мол, трижды женился, а всё зря: дети — как подбитые птенцы, жена — не хозяйка.
На фабрике, где я трудился, в столовой работала повариха Фёкла. Весёлая, простая, душа-человек. Годами я её не замечал — полноватую, с румяными щеками. Но её смех, будто родниковая вода, вдруг пробил мою броню. Фёкла шутила, прибаутки сыпала, и от неё веяло таким теплом. Стал я задерживаться в столовой, искал повод поболтать.
Фёкла была полной противоположностью Марфы. Простой платок на голове, ногти без лоска, только алая помада на губах. Но от неё исходил свет. В её квартире пахло пирогами, в холодильнике всегда ждали щи, котлеты, каша гречневая. Она угощала всех — соседей, подруг, тепло своё раздавала. С ней я чувствовал себя живым, будто из родника напился.
Начал ухаживать: цветы, кино, прогулки. Фёкла не сразу поддавалась.
— Гаврила, ты мне по сердцу, да у тебя жена, дети. Не хочу я быть разлучницей, — говорила она.
Метался я. Решиться на уход — будто на тонкий лёд ступить. Но слухи дошли до Марфы. «Доброхоты» всё разболтали: кто она, где живёт, как давно я пропадаю. Марфа сцену закатила, обзывала Фёклу «деревенщиной», грозилась руки на себя наложить.
Через полгода я собрал вещи и ушёл к Фёкле. Встретила она меня с радостью, но условие поставила:
— Гаврила, через месяц принеси свидетельство о разводе. Иначе не останусь.
Развёлся я. С Фёклой расписались. Ни о чём не жалею. ЛукерьяТеперь, когда за столом собираются наши дети и внуки, в доме звучит смех, а на плите всегда дымится что-то вкусное, я понимаю, что счастье — это не в блеске и показухе, а в простом тепле родной души.
