В тот понедельничный вечер Сергей впервые не заметил, что Евдокия подстриглась. Ни улыбки, ни шутки про «брёвна в голове» или «героиню из советской комедии». Он просто скользнул взглядом, как по тени от серванта, и отвернулся. Будто она — часть обстановки, и ничего больше.
Она улыбнулась в зеркало автоматически. Без огонька. Как продавщица на двадцатом покупателе. Но отражение смотрело на кого-то другого — на женщину с потухшими глазами и морщиной у рта, будто застывшим вопросом.
— Я в парикмахерской была, — сказала она, не поворачиваясь. Голос ровный, но между слов — дрожь: «Ты меня ещё замечаешь? Или я уже пустое место?»
— Угу, — отозвался он с кухни. Ставил кастрюлю на плиту. Пельмени. Его любимые. А она терпеть не могла запах варёного мяса, но смирилась. Так же, как смирилась с его молчанием за ужином.
Раньше готовила уху с шафраном, жарила беляши с мясом, пекла куличи к Пасхе. Теперь — варила то, что быстрее. То, что не пахнет. То, что не требует сил. Потому что стараться больше не хотелось. Ни для него. Ни для себя.
Они сидели за столом, каждый в своём углу. Между ними — не просто стол, а целая пропасть. Как между разными городами, разными временами, разными жизнями. Он ел под новости. Она — под тишину.
Третий год так. После двадцати вместе. Он не поднимал руку, не кричал, не оскорблял. Он просто растворился. Как старая открытка за комодом. Остались только отголоски — жестов, слов, прикосновений. Осталась жена — но теперь больше похожая на приходящую уборщицу: еда, стирка, порядок. И — тишина.
Раньше Евдокия водила экскурсии по Золотому кольцу, знала историю каждого собора. За полчаса могла оживить рассказ о Суздале или влюбить туриста в Владимир. Коллеги прозвали её «ходячей энциклопедией». Теперь маршрут: магазин, дом, стиральная машина. Даже развилки не было. Ни одного живого взгляда.
Сын уехал в Казань. Дочь — в Ярославль, к мужу. Внуки — раз в месяц. По графику. Обнимались аккуратно, как чужие, выученные «не забывать бабушку». Как в плохой театральной постановке, где все знают текст, но не чувствуют ролей.
Весной Евдокия стала просыпаться на рассвете. Не от будильника — от ощущения, будто воздуха не хватает. Садилась на балкон, пила крепкий чай и смотрела, как город просыпается. Люди куда-то шли. Торопились. Жили. А она была тенью. Тенью той женщины, которая когда-то умела смеяться.
Всё чаще ловила себя на мысли: а если исчезнуть? Не громко. Не скандально. Просто выйти и не вернуться. Не хлопнуть дверью. Не кричать. Просто уйти. Раствориться в толпе. Сколько пройдёт времени, прежде чем он заметит?
Ответ пугал: дни. А может, и недели.
Однажды она не заправила кровать. Ушла. Вернулась — он уже спал. Спокойно, как всегда. Утром заправил сам. Молча. Без вопроса.
Потом перестала готовить. Он сварил гречку. Не спросил. Не предложил сходить в магазин. Даже не поднял глаз, когда она зашла. Просто ел, уткнувшись в телефон. Как будто так и было всегда.
Через неделю она устроилась в турфирму. Не гидом — администратором. Но там был смех. Там разговаривали. Там дышали. И ей снова захотелось жить.
Купила платье — цвета морской волны. На каблуках. Смелое. Коллега сказал:
— Вам очень идёт.
И это было как глоток воздуха. Как будто её наконец увидели. В зеркале отражение перестало пугать — оно смотрело на неё, а не сквозь.
Теперь она возвращалась поздно. Иногда он уже спал. Иногда ждал. Спрашивал:
— Где была?
— Жила, — отвечала она. Без вызова. Просто правда.
Он не понимал. Хмурился. Бросал посуду. Однажды не выдержал:
— Ты ведёшь себя так, будто я тебе никто!
Она долго смотрела на него. Как на незнакомца в автобусе.
— А ты кто мне?
Он замолчал. Сидел на кухне в темноте. Без телевизора. Без телефона. Впервые — по-настоящему один.
Через месяц Евдокия сняла квартиру. В Сергиевом Посаде, на тихой улочке. Маленькую, с деревянными полами и видом на яблоневый сад. Пахло свежей краской. Новыми начинаниями.
Она собрала два чемодана. Без объяснений. Положила ключи на подоконник — туда, где он всегда оставлял часы. Ни записок, ни прощаний. Просто ушла.
Он не звонил. Первую неделю. Вторую. Потом пришло сообщение:
«Ты уверена?»
Она прочитала. Долго смотрела на экран. Не ответила. Потому что решение пришло не сейчас. А тогда, когда он впервые перестал слышать. Видеть. Замечать. Когда она превратилась в воздух.
Теперь её замечали. На улице. В магазине. В офисе. Один мужчина подал пальто. Другой — уступил место. Третий сказал: «У вас добрая улыбка». И она улыбалась. Не из вежливости. А потому что было за что.
Она жила. В квартире с высокими потолками. С любимой кружкой из Гжели. С тишиной, в которой не было одиночества — только свобода.
А он… Он всё ещё думал, что она просто ушла. Сгоряча. Из-за обиды.
Он так и не понял, что она исчезла гораздо раньше. Сначала — взгляд. Потом — голос. Потом — сама.
И теперь — уже поздно.
