Тёплый шёпот старого дома
Подъезд встретил Светлану Павловну запахом грибного супа, махорки и хозяйственного мыла — ароматами, которые живут только в хрущёвках на окраинах Нижнего Новгорода, где время застряло между этажами, как забытая газета. Потолок, облупленный временем, давил на плечи, а лампочка под ним моргала, словно подмигивала: «Идёшь? Ну иди…»
Она поднималась медленно, сжимая в одной руке авоську с мандаринами, а в другой — конверт из поликлиники. Пальцы закоченели не столько от мороза, сколько от того, что пряталось в этом конверте. На каждой площадке останавливалась, будто лестница растягивалась по мере подъёма. Последний этаж. За дверью — тот же вытертый половичок с оленями, та же тишина, густая как кисель, и тот же вопрос, пульсирующий в висках: «Ну и что теперь?»
На лестнице сидела соседка — Галина Степановна. Вечная хранительница сплетен, подкармливавшая бродячих псов и поругивавшая всю округу. Увидев Светлану, фыркнула:
— Опять по больницам шляешься? А мой-то вчера звонил — спрашивал, жива ли ты ещё.
— Зашёл на минуту, — прошептала Светлана. — Конфет принёс. И снова исчез.
— Нынешние как метеоры — промелькнут и нету. Моя Катька три месяца не звонит. Всё «мам, работы», да «мам, дела». А у самой вон какая тачка новая! — буркнула Галина Степановна, ковыряя потрёпанный подол халата.
— Они просто не умеют иначе, — чуть слышно ответила Светлана. — Боятся, что если остановятся — рассыпятся.
— Дураки, — отрезала соседка. — Всё важное тишиной приходит. Но кто нас, старух, слышит?
Светлана промолчала. Кивнула будто бы не ей, а тени на стене, и поплелась дальше, ступая осторожно, как по хрупкому насту.
Квартира встретила её запахами: пыльные книги, нафталин из комода и едва уловимый аромат мяты — может, от прошлогоднего букета. В прихожей пол леденил босые ноги, зато ванная грела спину, как печка в деревенском доме. Это тепло было последним, что осталось от мужа. Они тогда спорили до хрипоты, выбирая плитку — он хотел «как у всех», а она — «чтоб солнышко». В итоге взяли жёлтую, хоть и переплатили. Теперь она включала подогрев каждый вечер. Там, среди кафельных квадратиков, он ещё жил — в засохшем куске мыла, в потертой мочалке, в тени на запотевшем зеркале.
Светлана опустила авоську на стол, села, закрыв глаза. Комната плыла перед ней: шкаф-стенка, фотографии в рамках, кресло-трансформер у балкона. Всё стояло на местах, но пустота висела в воздухе, как невыстиранная занавеска. Она разорвала конверт. Бумаги выпали с шуршанием сухих листьев. Светлана прижала их к животу, будто могла защитить. Не читала сразу — сначала вскипятила чайник, поправила скатерть, проверила, закрыт ли балкон. Всё как всегда. Только чайник орал громче обычного, вторя её мыслям. Потом она всё-таки развернула листок.
Диагноз лежал на бумаге аккуратными строчками, как приговор. Болезнь будет красть её потихоньку — сначала память, потом движения, потом саму жизнь. Не сразу. Ещё есть время. Это «ещё» теперь стало самым важным словом — хрупким, как ёлочная игрушка, но тёплым, как печурка.
Светлана сползла на кафельный пол ванной, прислонившись к стене. Тепло проникало через халат, будто кто-то невидимый обнял её. Не было ни слёз, ни истерик — просто тишина, наполненная гулом труб, каплями из крана и скрипом дома. И мысли: хорошо, что сейчас зима. В ней есть покой, в ней можно замереть, как река подо льдом. Весной было бы невыносимо — всё прорастает, тянется, требует движения. А снег разрешает просто быть.
В комнате запищал телефон. СМС от внука: «Бабуль, в субботу забегу — пеки свой штрудель с яблоками, а?»
Светлана улыбнулась. Щёки покраснели, будто от морозного ветра. Она встала, посмотрела в зеркало. Волосы седые, лицо в морщинах, но глаза горели — как у человека, который вдруг вспомнил забытый сон. Провела рукой по стеклу, стирая невидимую паутину.
Потом пошла на кухню, достала из холодильника масло. До субботы далеко, но вдруг — успеет. Вдруг время сжалится. Она взяла в руки яблоко, подбросила его, словно гадая. Убрала в холодильник. Пусть дозреет. Главное — быть готовой.
И даже если не успеть, пусть хотя бы в доме останется этот запах — сладкий, с корицей, с детством. Запах, в котором спрятано всё: и боль, и радость, и сама жизнь — неровная, треснутая, но всё ещё тёплая.
