**Дневник. Запись от 12 октября.**
Не заслужил, говорили…
— Ты, Миша, главное — по чести. Чтобы потом в зеркало смотреть не стыдно было, — Лидия Семёновна поправила погоны на кителе мужа, провела ладонью по щеке и заглянула в его серые, как лед, глаза. В них — та же тревога, что и тридцать лет назад.
Что там шепчут за спиной, какие сплетни плетут — ей всё равно. Она знала своего Михаила. До последней морщинки у виска, до каждой немой думы, до самой потаённой слабости. Вместе прошли через всё: московскую суматоху, бесконечные переезды, глушь, где зимой — три часа света, а вечера тянутся, как дорога. Где только не бросала их судьба. Но выстояли. Построили дом — крепкий, из сосны, чтобы запах смолы перебивал даже самую горькую тоску.
Детей не дал Бог. Внуков — тем более. Зато друг у друга были каждый день, в горе и радости, на службе и в жизни. А пересуды… Люди — как осенний ветер: пошумел — и стих. Переживут. Не переживут — ну и ладно. Лишь бы совесть чистой осталась.
Вот только псы… эти самые псы…
Уже месяц отдел только о них и говорил. О семи служебных собаках, которых надо было «списать». Проще говоря — усыпить. Старые, отслужившие. Кому они нужны? Кормить — средств нет, приюты переполнены. Кто пойдёт против приказа? Никто. Да и полковник Власов — не пошёл.
Зачитал бумагу, спросил — не хочет ли кто взять их доживать. Тишина. Только сквозняк гулял по кабинету. Тогда он кивнул и велел вызвать ветеринаров.
Всё. Коротко. По-военному.
Власов… Сухарь. Кличку «Стервятник» получил ещё в Москве. Плечи — словно аршин проглотил, голос — сталь, взгляд — рентген. Видит насквозь. Прощения — ноль. Только устав, только долг. Неудивительно, что за полгода половину старого состава разогнал, новых набрал. Да, толковые. Да, честные. Но кто поверит, что в нём есть хоть капля тепла?
Шептались бабки у подъезда: «Правильно, что детей нет! Какой из него отец? Замучает их своей строгостью. Не заслужил. Не достоин!»
А в это время Михаил Степанович стоял во дворе и смотрел, как в кузов фургона загружают последнюю клетку. В ней сидел пес — белый, как первый снег. Бимка.
Чёрные глаза-бусинки смотрели на полковника с вопросом. Ждал: объясни. Почему нельзя остаться? Почему нельзя жить? Власов молчал.
— Поехали, Саня, — глухо бросил он водителю и сел в машину. Фургон тронулся, под ухмылки сослуживцев. Кто-то шёпотом бросил: «Так ему и надо! Стервятнику — по заслугам».
Фургон доехал до ветклиники. Проехал мимо.
Когда свернули на проселок, водитель молчал. Только руки тряслись. А когда машина остановилась у калитки дома полковника, не выдержал:
— Михаил Степанович?.. Это… как?
— Приказ выполнил. Списаны. А куда — не твоя забота.
Полковник вышел. У калитки стояла Лида. Молча. Платок в руках, сердце — в комке. Он кивнул:
— Разгружай. Будут тут жить.
— По чести, Миша?
— По чести, Лидуша.
Собаки одна за другой вылезали из фургона. Осторожно обнюхивали двор. Михаил крепче обнял жену. Думал: «Не внуки, конечно. Но тоже семья. Вольеры поставим. Будки с подогревом. Доски от стройки ещё лежат…»
Его размышления прервал водитель.
— А что людям говорить?
— А что? Пусть болтают. Всем не угодишь. Сегодня я тут нужнее. Лида одна с такой оравой не справится.
Водитель уехал. Но вечером вернётся. Не из-за приказа. Из-за совести. Из-за сердца.
И не один. Приведёт жену и сыновей. Позовёт Петровича из бухгалтерии, Витьку из гаража, Марину с двойняшками. И пироги принесут, и стройматериалы. Вольеры поставят. Потому что нельзя — по приказу — с живой душой. Потому что Стервятник — не стервятник. Он просто… по чести.
И если кто-то снова скажет, что полковник детей не заслужил — пусть попробует. Языки им сами вырвут. Потому что у Власова дети есть. Не по крови. По правде. По душе.
И это главное.
