**Дневник.**
Тяжелая тишина висела в приемной. Только часы на стене отсчитывали секунды, будто напоминая, что время течет, несмотря ни на что. Анна аккуратно достала из сумки паспорт и медицинскую карту, сложила их вместе и протянула девушке за стойкой. Та мельком глянула на документы, потом на Анну. В ее взгляде промелькнуло беспокойство, но она промолчала, лишь взяла бумаги и что-то записала в журнал.
У вас есть родные? тихо спросила она, опустив глаза.
Анна вздохнула, устало, будто слышала этот вопрос тысячу раз и столько же раз отвечала.
Была дочь. Но лучше скажите ей, что меня нет. Так будет проще… удобнее.
Девушка подняла на нее глаза, удивленная. Хотела возразить, но, взглянув на лицо Анны, замолчала. В ее взгляде не было ни боли, ни злости только усталость. Такая, с которой не спорят. Которую не лечат. Которую просто переживают.
Когда-то жизнь Анны была другой. Наполненной запахами пирогов, детских пеленок, смехом и бесконечными хлопотами. Муж погиб в автокатастрофе, когда их дочери, Ольге, едва исполнилось четыре. С тех пор она была одна вдова, мать, хозяйка и опора. Без поддержки, но с упрямой верой, что справится. Ради Оли.
И она справилась. Работала в школе, по вечерам проверяла тетради, ночами стирала и гладила, по выходным пекла пироги и читала сказки. Оля выросла умной, доброй, любимой. Анна никогда не жаловалась. Лишь иногда, глубокой ночью, когда дом затихал, она уходила на кухню и плакала. Не от слабости от одиночества.
Потом Оля вышла замуж, родила сына и уехала в Санкт-Петербург. Сначала звонила каждый вечер. Потом раз в неделю. Потом раз в месяц. А потом… тишина. Не было ссоры, не было обиды. Просто: «Мама, ты же понимаешь ипотека, работа, школа у ребенка… Некогда. Прости. Мы тебя любим, правда. Но сейчас тяжело».
Анна кивала. Она всегда понимала.
Когда подъем по лестнице стал мучительным, она купила трость. Когда бессонные ночи участились, пошла к врачу за снотворным. Когда в доме стало слишком тихо, купила радио. Когда одиночество поселилось навсегда, смирилась. Оля иногда присылала деньги. Не много. Хватало на лекарства.
В дом престарелых Анна пришла сама. Позвонила, узнала условия, собрала вещи. Аккуратно сложила любимый свитер, теплый платок, взяла альбом с фотографиями. Закрыла дверь, не оглядываясь. Перед уходом опустила письмо в почтовый ящик дочери. Без упреков, без обвинений.
*«Оленька, если однажды ты придешь, а меня не будет, знай я ушла не от тебя. Я ушла к себе.
Не хочу быть обузой. Не хочу заставлять тебя выбирать между совестью и удобством.
Пусть будет проще. Тебе. И мне.
Я люблю тебя. Мама.»*
В пансионате Анна не жаловалась. Читала, ухаживала за цветами, иногда пекла печенье, когда разрешали пользоваться кухней. Не ныла, не требовала, ничего не ждала. Но каждый вечер, когда в коридоре гасили свет, она открывала шкатулку и доставала фото маленькая Оля в красном пальто и белых заколках.
Анна проводила пальцем по снимку, закрывала глаза и шептала:
Спокойной ночи, птенчик мой… Пусть у тебя все будет хорошо…
Потом засыпала. С надеждой, что где-то там, в другом городе, в другой жизни, о ней еще кто-то помнит.
Прошло три года. Оля действительно пришла. Без предупреждения. В руках она сжимала то самое письмо так и не распечатанное, не прочитанное тогда. Уставшая, растерянная, с глазами, полными вины, она переступила порог и спросила: «Анна Смирнова… она еще здесь?..»
Медсестра кивнула и провела ее в сад. Там, под яблоней, в кресле-качалке спала седая женщина. В руках фотография. Ветер шевелил ее тонкие волосы, а лицо было таким… спокойным.
Оля не сдержалась. Упала перед ней на колени и заплакала:
Мама… Прости… Я все поняла. Я так люблю тебя…
Анна не проснулась. Но во сне улыбнулась. Может, ей снилось: маленькая девочка в красном пальто бежала к ней по осенней аллее, крича: «Мама!»
Потому что, даже если никто больше не слышит, сердце матери слышит всегда.
