«Нет, мне лучше в свою деревню, в свой старый дом!» — дрожащим голосом заявила нам Анна Семёновна, свекровь моя. От её слов сердце сжалось, будто от ножа. Стояла она перед нами, сгорбленная, но с твёрдым взглядом, будто решила раз и навсегда. Только в глубине её глаз таились страх и тоска, которые она изо всех сил скрывала.
«Мне там спокойнее, в моей избушке, — продолжала она, переводя взгляд то на меня, то на моего мужа, Ивана. — Не хочу вам мешать. У вас своя жизнь, может, внуки скоро появятся. Не перечьте — я уже всё решила. Уеду». Говорила она тихо, но так, что спорить было бесполезно. «Город меня губит, — добавила она, опустив глаза. — Шум, грязь, смрад. А там у меня подруга Матрёна, лес, речка. Не пропаду. Навещайте».
Мы с Иваном пытались её отговорить. Анна Семёновна ещё бодра, но мысль, что она одна в глухой деревне под Тамбовом, не давала покоя. Там прошла её молодость: росла, училась, потом учительствовала в сельской школе. Потом вышла замуж и перебралась в Тамбов — город, который так и не стал своим. «Суета, духота», — вздыхала она, вспоминая деревенские просторы. Город с его пробками, толпами и бетонными коробками давил на неё, привыкшую к тишине полей. Но со временем смирилась. Родился Ваня, мой будущий муж, и жизнь потекла своим чередом.
Ваня с детства обожал деревню. Бегал с ребятами купаться на речку, ночевал в сенях на сеновале. Мы познакомились уже в городе, когда он вырос, и я узнала, что их дом, где они гостили летом, теперь почти заброшен. Анна Семёновна ездила туда иногда, а вот её муж, отец Вани, терпеть не мог сельской жизни. Он был человеком городским, привыкшим к удобствам. В деревне бывал редко, оставляя жену одну с её тоской.
Когда мы поженились, я полюбила эти редкие поездки в деревню. Сидели в огороде, пили чай с вареньем, а Анна Семёновна рассказывала истории из прошлого. Чай у неё был особенный — с душицей, пахнувший детством. Но после смерти свекра всё изменилось. Перестали ездить, а она перебралась в городскую квартиру. Глаза её потухли, будто часть души осталась там, среди берёз и полей.
Мы навещали, звали к себе. «Тебе не будет одиноко, — уговаривала я, — мы рядом!» Она отмахивалась: «Не надо, мне и так хорошо». Но я знала — это неправда. Предлагали помощь, но она гордо отказывалась: «Я сама». Её упрямство было щитом, но я видела, как ей трудно.
А потом случилась беда. В её квартире загорелась проводка. Выгорела одна комната, но вонь гари въелась в стены. Жить там стало невозможно. Соседи помогли, вызвали МЧС, но Анна Семёновна осталась без жилья. Мы тут же забрали её к себе. Она переживала, что мешает, но мы уверяли — нет. Однако она заперлась в комнате, будто боялась лишний раз выйти. Сидела в тишине, выходила лишь по нужде, и это молчание кричало громче слов.
Прошёл месяц, и вдруг она объявила: «Уезжаю в деревню. Там мой дом». Мы умоляли остаться. «Мама, ты не одна! — говорил Ваня, сжимая её руку. — Зачем тебе туда, где никого?» Но она твёрдо стояла на своём. «Решено», — сказала она, и в голосе слышалось не только упрямство, но и отчаянье. Мы сдались. Поняли — держать насильно нельзя.
Теперь каждые выходные мы ездим к ней. Она встречает нас пирогами, а чай всё тот же — пахнет летом и детством. Радуемся, видя её улыбку, но каждый раз, уезжая, у меня ком в горле. Она выбрала одиночество, и я боюсь, что однажды оно станет непосильным. Но глядя на её глаза, полные покоя, надеюсь — деревня даст ей то, чего ей так не хватало в городе.
