Завещание
Серафима сильно занемогла. Ноги отказывали, голова болела часто, сердце колотилось как бешеное. Вдруг и руки ослабли – даже полведра воды нести не могла. В районной больнице поставили диагноз: гипертония да сердечная недостаточность. И горсть таблеток впридачу, плюс тонометр – теперь с ним не расстаться до конца дней.
«Вот напасть-то! Откуда что взялось? – думала она. – И как теперь жить? Всю жизнь вкалывала, устали не знала. А теперь вот…»
Вспомнились врачебные наставления:
«Берегите себя, не перенапрягайтесь, больше отдыхайте, гуляйте…»
«Легко им говорить! Деревни-то они в глаза не видели. А у меня овцы – тёплые носки внукам из шерсти лишними не будут. Да и огород, дрова, вода? Всё на себе. Помощи ждать не от кого – у каждого своих забот хватает.»
Муж Серафимы, Лаврентий, умер во сне пять лет назад – тихо, без мучений.
«Мужикам жизнь короче, – размышляла она. – Видно быть женщине крепче на роду написано. Лаврентию хоть повезло – до семидесяти дожил. А мне, видно, срок подходит.»
Горько и страшно было осознавать, что жизнь клонится к закату.
«Пока силы есть – живёшь. Как одолеет немощь – начинается мука, – качала головой Серафима. – И что теперь делать? Как обиходить себя?»
Вопрос был непраздный. Три дочери, которых растили с мужем, жили отдельно. Две – в городе, наведывались редко, да и то по своим делам, а не проведать мать. Каждый их приезд нарушал покой Серафимы. Старшая, Вера, донимала дачной темой:
«Мама, почему дом простаивает? Места сколько! Речка, поля – красота! Дачники бы платили, деньги лишними не бывают.»
«Сама бы приехала отдохнуть, коль так хорошо.»
«Мам, ну Саша ведь любит море…»
Серафима знала. Бывала у них – больше не захотела. Зять Скрягин (так его в деревне прозвали) был жаден до копейки. Полезно для семьи – квартиру обустроили, Веру на врача выучили. Но всё меркло, когда она вспоминала, как он допрашивал жену:
«Почём мясо взяла? Дешевле не было? И пирожные зачем? Транжиришь деньги – дом себе никогда не построим!»
«Саш, зачем нам дом? Живём-то неплохо.»
«Молчи! Чем мы хуже Игнатовых? Каждую копейку считать буду, но докажу, что мы не лыком шиты!»
Вера замолкала – спорить было бесполезно. Единственная его слабость – поездки на море, чтобы перед соседями форснуть.
«Зачем искать добра от добра? – думала Серафима. – Живи да радуйся, что есть. Зависть – дурное чувство, душу точит.»
Дочь постепенно становилась такой же. Как говорится, с кем поведёшься… И разговоры о дачниках велись неспроста. Однажды Серафима подслушала:
«Уговори мать дом продать. Крепкий, под дачу сойдёт. Покупателя найду – нам часть денег достанется.»
«А мать куда?»
«У неё ж ещё две дочери есть.»
С тех пор Серафима к ним не ездила, и Веркины «песни» её раздражали.
Средняя, Надежда, была полной противоположностью – ни мать, ни наследство её не волновали. Приезжала, чтобы покрасоваться перед деревенскими. В «бикини» (как её тут прозвали) ходила по двору, в огороде ягоды щипала, но сорняк выдернуть – ни за что! Маникюр дороже. В последний раз нагрянула после третьего развода.
«В кого она такая? – удивлялась Серафима. – Первый муж – золото, и Костя в него пошёл. А ей с порядочными скучно!»
Остальных зятьёв она не знала, но жалела внука. Тот мешал Надьке «устраивать личную жизнь», и в итоге его забрал отец. Его новая жена, Галина, оказалась доброй женщиной. Каждое лето Костя гостил у бабушки, а позже с отцом приезжал – всё починит, сена заготовит. Руки у мужчины золотые! Серафима смотрела, как внук помогает отцу, и радовалась: хоть так сложилось…
После четвёртого класса Костя поступил в суворовское. Писал бабушке – та предвкушала, как однажды в деревню приедет статный офицер, и она будет им гордиться.
Младшая, Люба, была отрадой. Жила в соседнем селе с мужем Арсением – домовитые, работящие, души в них не чаяли. С сёстрами не общалась – не могла простить их чёрствости. Часто навещала мать, прижималась, как в детстве, и подолгу молча сидела, чувствуя её тепло.
После смерти Лаврентия Люба не раз звала мать к себе. Серафима отказывалась – пока силы были. Но теперь… Ясно было – к Любе.
Сердце разрывалось при мысли оставить родной дом. Пустые заколоченные окна, тишина… Казалось, дом тоже будет тосковать. Но выбора не было.
К концу сентября, когда зачастили холодные дожди, Серафима решилась. Одна жить больше не могла – вдруг станет плохо? В деревне даже фельдшера нет…
Перед отъездом сходила к мужу на могилу.
«Вот и я, Лавруша. Может, в последний раз. Видно, недолго мне осталось. Скоро там встретимся. А может, поживу ещё у Любки – она добрая. Одно скажу: за лещание переписала. Девки не знают – не хочу, чтоб ссорились заранее. Сосед Степан к нотариусу ездил – я с ним. Всё Любочке. Она одна по-человечески ко мне относилась.»
Дом ей – пусть распоряжается. Вере и так хватает, а ей всё мало. Надьке ничего не надо – живёт для себя. Да и Богу с ними! Жизнь всё расставит по местам.
Люба с мужем приехали в воскресенье. Окна не заколочены – видно, мать не решилась.
«Не будем давить. Степан присмотрит – ему можно верить», – сказала Люба.
Серафима лежала лицом к стене. Вещей не собрала. На столе – старые фотографии и сложенный лист. Завещание.
Мать не откликалась. Люба дотронулась до плеча – рука безвольно упала…
Похоронили Серафиму рядом с мужем. Вера приехала с мужем – тот уже прикидывал, сколько можно выручить за его. О завещании никто не знал.
После поминок Люба положила бумагу на стол и вышла.
В кухне плакала:
«Только похоронили, а им уже дележ нужен! Где совесть? Пусть берВера первая потянулась к завещанию, но, пробежав глазами строчки, вдруг резко отдернула руку, словно обожглась.
