Под пасмурным небом
Поезд ушёл, а Лидия Петровна осталась стоять на перроне. Не оттого, что не знала дороги домой — просто не видела в этом смысла. В руках её сжимался потрёпанный пакет из «Пятёрочки», в кармане побрякивали монетки, а в воздухе ещё висело прощание — горькое и резкое, как ноябрьский ветер, который не отпускает до конца.
Дочь махнула ей из окна вагона — небрежно, словно между делом. В наушниках, с лицом, уже унесённым мыслями в Питер, она казалась чужой. Поезд тронулся, и Лидия Петровна всё ждала: вот-вот дочь обернётся, улыбнётся, помашет, как в детстве, когда её ладошка прилипала к холодному стеклу. Но ничего. Лишь пустое окно мелькнуло и растворилось в дымке, оставив её одну среди гула чужих разговоров и стука колёс.
Она вздохнула тяжело, будто выпускала вместе с воздухом что-то важное. Подошла к скамейке у края платформы, поставила пакет на бетон. Внутри лежал термос — новый, блестящий, купленный специально для дочери. «Мама, не надо», — говорила она по телефону. Но Лидия Петровна не умела иначе. Её любовь всегда была осязаемой: шарф, банки с соленьями, витамины, шерстяные носки. Что-то, что можно вручить, оставить в руках. Иначе как доказать, что она ещё нужна? Что не стала просто тенью в квартире, где когда-то звенел детский смех?
День выдался серым, небо нависало низко, а ветер тянул за полы пальто, будто торопил: иди, не задерживайся. Но Лидия Петровна сидела. Курила, медленно затягиваясь, будто каждая струйка дыма отдаляла возвращение в пустую трёшку, где тишина звенит громче любых слов, а телефон молчит неделями. В голове кружились не мысли, а их обрывки — тяжёлые и недоговорённые.
Рядом, скрипнув скамейкой, присел мужчина. Лет пятидесяти, с потрёпанной сумкой «Адидас» и бутылкой «Боржоми» в руке. От него пахло дорогой, пылью и чем-то неуловимо знакомым — может, одиночеством. Сначала молчали.
— Ваш поезд? — спросил он, глядя куда-то вдаль.
— Нет. Дочь провожала.
— Понятно, — кивнул он. — А я вот приехал. К отцу. Не виделись лет пять, наверное. Всё дела, кредиты, суета. А тут… будто щелчок внутри. Как будто долг вспомнил, который уже проценты нарос.
Лидия Петровна взглянула на него. Лицо простое, с морщинами, будто вырезанными жизнью. Но в глазах — искра, ещё не погасшая. Будто старый знакомый, которого узнаёшь даже спустя годы.
— А вы, простите, давно одна? — спросил он тихо.
— Четыре года. Сначала казалось — ну и ладно, спокойнее. А потом — пустота. Вот сижу, как дурочка, думаю: может, в выходные к ней сорваться? А она взрослая. У неё своя жизнь. Я там… как пятое колесо.
— Да, — вздохнул он. — А нам всё кажется, что мы им нужны. Даже когда не звонят. Даже когда забывают. Ждём сообщения, надеемся…
Лидия Петровна кивнула, губы дрогнули в слабой улыбке. Сигарета догорела, и она раздавила окурок о край урны.
— А вы к отцу мириться едете или просто так?
— Да кто его знает, — пожал он плечами. — Может, просто увидеть. Убедиться, что дышит ещё. Может, услышать, как скажет: «Ну наконец-то, балбес» — и тогда уже решить, уходить или остаться.
Они замолчали. Он открутил крышку бутылки, отпил. Лидия Петровна машинально протянула руку — он передал. Вода обожгла горло холодом. Она вернула бутылку.
— Знаете, — сказал он, глядя на рельсы, —
