Утро выдалось сырым и неуютным. Мокрый снег с дождём падал на мостовую провинциального городка под Вологдой, оставляя грязные разводы на плащах и зонтах. Небо нависало низко, свинцовое, будто утратившее смысл. В воздухе стоял привкус окисленного металла, и каждый вдох давался с трудом, словно горло сжимала невидимая рука.
Иван Петрович втиснулся в переполненную маршрутку на Соборной площади. Давка, чемоданы, терпкий запах мокрого сукна и вчерашних щей. Люди стояли, прижавшись друг к другу, но каждый был один — уткнувшись в телефоны, в свои думы, в усталость. Он направлялся на собеседование в контору по ремонту квартир. Пятый раз за этот месяц. После каждого — молчание в трубке, формальное «мы вам перезвоним» и пустота, растянувшаяся на недели. В свои пятьдесят это уже не борьба, а последние судороги человека, которого жизнь давно придавила, но он ещё пытается вдохнуть.
Он ухватился за поручень, сгорбив плечи. Маршрутка подпрыгивала на колдобинах, каждый толчок отдавался в пояснице, как пинок судьбы. В воздухе витал запах махорки, затхлости и чего-то прокисшего. Сзади кто-то хрипло кашлял, чей-то рюкзак больно давил в бок.
И вдруг — голос, хрипловатый, но твёрдый:
— Пустите старика, люди добрые.
Никто не пошевелился. Кто-то глубже зарылся в телефон, кто-то сделал вид, что не расслышал. Голос повторил, с ноткой усталого раздражения:
— У него трость. Ему невмоготу стоять.
Иван Петрович обернулся. Старик, худой, как сухая ветла, в выцветшем драповом пальто, с палкой в руке, осторожно переступал через порог. На его картузе таял снег, оставляя тёмные пятна. Кто-то неохотно посторонился, и старик, шаркая валенками, встал рядом. От него пахло аптечной настойкой, мятными леденцами и чем-то древним, как пожелтевшие страницы семейного альбома. В руках он сжимал потрёпанный блокнот с загнутыми уголками, бумага выцвела от времени.
— Спасибо, — пробормотал он в пустоту. — Еду в больничку. К нервопатологу. Голова шалит, старость.
— Бывает, — кивнул Иван Петрович, не зная, что добавить.
Старик прищурился, разглядывая его.
— А ты куда? На заработки?
— На собеседование.
— Это дело. Значит, ещё не сдаёшься. Не согнулся.
Иван Петрович горько усмехнулся.
— Уже поздно сгибаться или нет. Надо как-то тянуть лямку.
Старик замолчал, уставившись в пол.
— Я в молодости кровь продавал. Для семьи, на хлеб. Потом открылось — группа редкая. Меня вызывали чуть ли не каждую неделю. Один раз мальчишку спасли. Не знал его, просто сказали — ребёнок умирает. Вот и пошёл.
Иван Петрович молча кивнул.
— Хорошо, когда есть ради кого стараться.
— Не-ет, — покачал головой старик. — Хорошо, когда ты хоть кому-то нужен. Не по родству, а просто так. Иначе зачем вся эта канитель?
Он поправил трость, упёр её в пол, будто пытаясь удержаться в этом мире. Потом взглянул на Ивана Петровича с потухшей, но тёплой улыбкой.
— Ты смахиваешь на моего сынишку, — неожиданно сказал он. — Только он ныне далеко. В Германии. Зовёт к себе, а я не еду. На кой? Я тут ещё пригожусь.
Иван Петрович отвернулся к запотевшему стеклу. За окном проплывали серые хрущёвки, облупившиеся заборы, закутанные в платки старушки на остановках.
— А ты, — продолжил старик, — не трусь быть тем, кто ты есть. Главное — самому себе не врать. Начнёшь врать — и конец. Ходишь, кушаешь, спишь. А внутри — пустота.
Иван Петрович опустил глаза. Хотел что-то сказать, но слова застряли в горле. Старик уставился в окно.
Проехали ещё пять остановок в тишине. Наконец старик обернулся:
— Мне здесь. Возьми-ка вот это.
Он протянул Ивану Петровичу смятый клочок бумаги.
— Что это?
— Талон к доктору. К нервопатологу. Мой. Уже не понадобится.
— Почему?
— Потому что вспомнил. Всё, что было надо.
Он вышел, опираясь на трость. Двери маршрутки захлопнулись, и она тронулась.
Иван Петрович разглядывал бумажку. Потрёпанную, пожелтевшую. На ней было выведено корявым почерком: «Смирнов В.Д. — 11:30». Ни адреса, ни телефона. Только время.
Доехал до своей остановки. Вышел. Постоял под жестяным козырьком, глядя, как падает мокрый снег. Лицо его выражало растерянность человека, забывшего дорогу.
А потом развернулся и пошёл обратно. Не на собеседование. Не домой. Просто вперёд — мимо серых домов, фонарных столбов, заледеневших фигур на остановках. С бумажкой в кармане.
Он не знал, куда держит путь. Но впервые за долгие годы почувствовал — он ещё дышит. Не сломленный, не стёртый в порошок. Живой.
