Вологодская гроза
На шестой день без дождя в Вологде стало душно, словно в бане. Воздух густой, как кисель, с привкусом пыли и тления. Казалось, весь город застыл в ожидании — даже стены домов слегка гудели от напряжения. Простые звуки — скрип половицы, капанье из крана, чей-то смех за стеной — резали слух, будто ножом.
Ночью Аграфена проснулась от ощущения, что в комнате кто-то есть. В квартире — тишина. Но не пустая, а тяжёлая, словно пропитанная чужим дыханием. Она не зажгла свет, лишь прислушалась к темноте. Окна были наглухо закрыты — за ними клубился шум ночного города, но впускать его в дом не хотелось.
Кап… кап… — на кухне капал кран. Аграфена встала. Босыми ногами прошла по холодному полу. На полу — разбитая чашка, словно кто-то бросил её назло. Рядом — лужица воды. Она жила одна. Никого не ждала. Но в этот миг даже стены казались ненадёжными свидетелями её одиночества.
Утром пришло письмо от матери:
«Хоть бы весточку подала… Батьке хуже. Если б ты тогда не сбежала…»
Это «тогда» ударило под рёбра. Два года прошло с тех пор, как Аграфена хлопнула дверью родного дома. Она бежала — не от семьи, а от самой себя. От криков, от пьяных ночей, от материнского молчания. Не за счастьем — просто за тишиной. Но теперь не была уверена, осталось ли в ней что-то от той девушки, что когда-то рванула на волю.
На работе всё валилось из рук. Бумаги мялись, кофе проливался, принтер зажевывал отчёты. Коллеги болтали о ерунде, а в ушах у Аграфены звенело — тонко, назойливо, будто треснувшее стекло. Начальник косился в её сторону, будто ждал, когда она рухнет. Но она знала: если падать — то внутрь себя.
Возвращаясь домой, Аграфена встретила у подъезда Марфу Петровну, бывшую председательницу. Та сидела с газетой, как старуха из присказки, которую все давно не замечают.
— Навестила бы родителей, Аграфенушка, — промолвила старуха, не глядя. — Видала батьку твоего… у окна стоял, в пустоту глядел. Ждёт. Ты у них одна-то…
Аграфену будто ветром качнуло.
— Откуда вам…
— Ждёт. А мать всё чай пьёт, будто заговорённая. Зовёшь — не зовёшь, всё одно…
Весь вечер Аграфена металась по квартире. Пила воду, слушала, как скрипит кровать, будто в ней застряла пружина. Казалось, внутри что-то заклинило — шевелится, но не может сдвинуться с места. Всё крутилось вокруг одного: отец, окно, чай, табуретка.
Утром она собрала вещи. Медленно, будто каждую рубашку примеряла на память. Поезд до Череповца шёл три часа. За окном мелькали поля, редкие деревья, лужи после недавнего дождика. И впервые за долгое время — в груди стало тихо.
Отец лежал в старой комнате, где она когда-то писала в тетрадках. Сухой, как спичка. Глаза — испуганные, детские. Искал в её лице то, чего не мог назвать. Мать суетилась между печкой и кроватью, звала его по имени, будто боялась, что если не повторять — он растает.
В доме стояла тишина. Но не давящая, а тёплая. Как шаль. Как первый снег.
На третий день отец попросил воды. Потом — сесть. Потом — встать. Он цеплялся за стены, но шёл. Медленно. Упрямо. Как будто вспоминал, что значит — жить.
— Не пойму, что в нём проснулось, — шептала мать. — То ли почуял, что ты вернулась…
Аграфена молчала. Мела пол, варила щи, поправляла одеяло. Сидела рядом с отцом и говорила — о погоде, о прочитанных книгах, о мелочах. Он слушал. Иногда улыбался. Иногда просто сжимал её руку. И это прикосновение было как якорь. Не тянуло ко дну. Держало на плаву.
Через неделю пошёл дождь. Тихий, без грома. Как прощение.
Утром отец поднял на неё глаза и хрипло выдохнул:
— Прости…
Без объяснений. Они были не нужны. В этих двух словах было всё: и боль, и стыд, и надежда.
Аграфена кивнула. Не сразу. Сначала вгляделась в его лицо. Убедилась: он здесь. Жив. Потом кивнула ещё раз. И стало легче.
Она задержалась ещё на неделю. Носила отцу еду, читала вслух, сидела рядышком. Потом уехала. Но с тех пор звонила каждое воскресенье. Просто так. Чтобы ниточка не порвалась.
И иногда — глухой ночью — ей чудилось, будто в далёком доме кто-то ставит на плиту чайник. Тихо. Аккуратно. Как напоминание: кто-то ждёт. Всегда.
