Матрёна из пятиэтажки, или как кошка разбудила душу
— Василий, смотри же, она совсем не шевелится… — Голос Анфисы дрожал, будто лист на осеннем ветру. Она стояла у окна, прижавшись к холодному стеклу, и смотрела вниз, на заросший двор панельки в одном из дворов Уфы. — Уже который час лежит. Даже усом не дрогнет…
— Может, окочурилась? — хрипнул Василич, не отрывая глаз от старого телика, где шёл футбол под заливистый голос диктора.
— Да что ты, Василий! — Анфиса метнула на мужа взгляд, полный укора. — Жива. Глаза-то открыты. Только… пустые. Смотрит в никуда, будто сквозь время.
— Значит, конец пришёл. Место себе присмотрела — под нашей рябиной.
— Нет, Василий… Это же та самая кошка. Из третьего подъезда. У той старушки вчера похороны были, помнишь? Марфа Семёновна, лет на пятнадцать старше нас. А её родня… квартиру прибрали, а кошку — за дверь. Вышвырнули, как старый хлам. Сама видела: дверь захлопнули, а она сидит на площадке. Ждёт…
Василич нахмурился. Марфу Семёновну он помнил — когда-то её муж с ним лавочку здесь сколотил. Не дружили, но здоровались, если встречались у подъзда. Именно он когда-то уговорил дворника починить качели у песочницы. А теперь — внуки раз в год наберутся, да и кошка осталась никому не нужной.
— Вчера, говоришь… — пробормотал он. — И родня даже не взяли?
— Родне, Василий, только стены важны. Фотографии, письма, чашки — всё в контейнер. Даже кошку, что с хозяйкой двадцать лет прожила, выкинули, как пустую банку. Эх…
Она молча натянула валенки и вышла. Через десять минут вернулась с кошкой на руках — серой, облезлой, но дышащей. Та даже не пикнула, будто знала, куда её несут.
— Ругайся, не ругайся, а я не смогла иначе! — бросила Анфиса с порога и опустила зверьку на половичок.
Кошка — обычная Васька, немолодая, с потухшим взглядом, будто кто-то вынул из неё всю жизнь. Улёгшись у двери, она даже не пошевелилась.
Василич промолчал. Только отвернулся к окну. Но Анфиса не сдалась: на кухне разогрела суп, мелко накрошила туда колбасы.
Утром миска была чиста.
— Ну вот, умница, поела! Значит, жить ещё хочешь. Хозяйка подождёт, слышишь?
Но адаптация шла медленно. Неделя — а кошка всё лежала у порога. Только глазами провожала, когда кто-то выходил. Ела ночью, спала днём. Ни звука.
Василича это бесило.
— Проходу не даёт! — ворчал он. — Как пришибленная. Других мест нет?
Однажды даже задел её мешком с картошкой.
— Чтоб тебя, сгинь! — рявкнул он, но Васька лишь взглянула… без злости, но так, словно он — пустое место. Как и всё вокруг.
С тех пор она перебралась в угол комнаты. Лежала неподвижно, будто её и не было. Без жалоб, без мяуканья, без шорохов. Просто была.
— Да кошка ли это? — бубнил Василич. — Тень от лампы.
— Тебе не стыдно, Василий?! — вспыхнула Анфиса. — Она хозяйку ждёт. Они же столько лет вместе были… А ты представь — сидишь в углу, дети за спиной смеются, внуки тебе по ногам бегают, а ты вспоминаешь, каким крепким был… Дай Бог, чтоб хоть кто-то руку на плечо положил.
Василич вдруг смолк. В груди кольнуло. А ведь правда… Недаром говорят: как к зверям, так и к старикам. Перестал ворчать. Даже принёс из магазина пачку корма. Впервые.
А потом случилось чудо.
Анфиса вернулась от внучки — помогала с пельменями. С порога услышала — муж что-то бормочет. Не в телефон, не по телеку. Зашла — Василич сидел в кресле, а рядом Васька — теперь Матрёна, как он её окрестил, — на подлокотнике, смотрит в глаза.
— Жизнь, она… ломает рёбра. Но и заживляет. Лишь бы утро настало. И чтоб кто-то был рядом. Не обязательно человек. Хоть кот… Лишь бы не отвернулся, — говорил он ей, словно на духу.
— И что, понимает тебя? — усмехнулась Анфиса, пряча влагу в глазах.
— Ещё как. Правда, Матрёна?
— Мрр, — раздалось чётко.
Анфиса рассмеялась — впервые за год.
— Ладно, мудрец, сбегай за хлебом. Борща сварю. Хочешь?
Василич не ответил. Погладил Матрёну и вышел. А та — смотрела ему вслед. Тёплым взглядом. ПочтоИ когда вечером они втроем сидели за столом, а за окном медленно падал снег, Матрёна вдруг запрыгнула Василию на колени, свернулась тёплым клубком и замурлыкала так громко, что даже слышно стало в соседней комнате, будто жизнь, когда ей этого очень хочется, умеет находить новые формы даже там, где, казалось, уже ничего не осталось.
