Где молчит река
Когда Дмитрий вернулся в деревню, затерянную среди еловых лесов Вологодчины, ему показалось, что само время здесь застыло. Воздух был густым, как кисель, пропитанный запахом смолы и сырой земли. Всё казалось знакомым — покосившийся забор, старая банька у оврага, кривая рябина у дороги, — но в этой привычности таилась какая-то глухая перемена. Каждый камень, каждое бревно хранило немой вопрос, будто спрашивало: «Ну что, вспомнил?»
Дом стоял, сгорбившись под тяжестью лет. Окна заколочены, крыльцо развалилось — время ли поработало, или чьи-то равнодушные руки. Одна доска болталась на последнем гвозде, качалась на ветру, как маятник, отсчитывающий пропавшие годы.
Двадцать лет. Столько прошло с тех пор, как он сбежал отсюда — в старом ватнике, с котомкой за плечами, набитой обидой на весь белый свет. Тогда не оглянулся. Не написал ни строки. Будто вырезал память о деревне, как гнилой сук.
Отец умер пять лет назад. Дмитрий узнал случайно — сообщение от троюродной тётки в соцсети, которую он открывал раз в полгода. Коротко: «Хоронили без тебя. Сперва ждал, потом махнул рукой». Ни упрёков, ни слёз — но эти слова жгли сильнее крика. Будто кто-то подвёл черту, а бумага всё ещё дымилась.
Он приехал не на могилу. Приехал, потому что однажды проснулся и ощутил — внутри пусто. Не книжная тоска, а настоящая, с острыми краями, с холодком под рёбрами. Дыру, которую не закидать ни деньгами, ни городами, ни годами. Будто потерял что-то важное, а осознал только сейчас, когда это исчезло насовсем.
Дмитрий толкнул калитку. Скрип был тот же, что в детстве, и по спине пробежали мурашки — словно отец снова звал его с речки. Во дворе буйно разрослась крапива, но тропинка к крыльцу ещё виднелась. Внутри пахло плесенью, старыми газетами и чем-то едва уловимым — будто сам воздух тут застыл в ожидании.
Кухня будто замерла. На гвозде висел отцовский тулуп — выцветший, но всё ещё пахнущий дегтём и махоркой, точно так же, как в те зимы, когда отец укрывал им Димины плечи. На столе — треснувшая глиняная кружка, пожелтевший номер «Комсомолки», огрызок карандаша. Он провёл пальцем по столешнице. Пыль прилипла к коже, будто шептала: «Опоздал».
Ночь он провёл в доме. Топил печь — неумело, поначалу дым валил в комнату, но потом пламя разгорелось. Сидел в темноте, слушая, как потрескивают брёвна, будто дом вздыхает после долгого сна. В полночь вышел на крыльцо. Над деревней висело звёздное полотно — такое близкое, что казалось, протяни руку и зачерпнёшь горсть. Он стоял босиком, чувствуя шершавость досок, и вдруг уловил запах — не махорки, не леса, а чего-то знакомого. Будто кто-то незримо стоял рядом.
Утром пошёл к реке. Той самой, где они с отцом ставили верши, спорили, кто первый увидит рыбу. Где в шестнадцать он впервые выпил, а отец, застукав, молча вылил самогон, не сказав ни слова — только взглянул так, что Дмитрий почувствовал себя голым. Где случился их последний разговор — пустой, но ставший пропастью. Тогда он кричал, отец молчал. После этого между ними выросла стена.
Берега заросли ивняком. Вода была тёмной, почти чёрной. Дмитрий стоял у кромки, наблюдая, как течение уносит сухие ветки.
— Далеко унесёт? — раздался за спиной хриплый голос.
Он обернулся. Баба Нюра. Соседка, жившая через три дома. Лицо в морщинах, как кора старого дуба, глаза блестели, как у воронья.
— Куда-то же течёт, — ответил Дмитрий. — Всё куда-то утекает.
Старуха подошла ближе, прищурилась.
— Игнатьев ты. Видать, сын Семёна.
Он кивнул.
— Не сразу признала. Все говорили — пропал, не вернётся.
— Я и сам так думал, — тихо сказал он. — А потом…
— Пустота накрыла? — перебила баба Нюра. — У всех так. Убежишь, а она догонит.
Она вздохнула, поглядела на воду.
— Твой-то сюда ходил. Перед смертью. Камни в воду бросал. Говорил: «Интересно, Димойка помнит, как мы рыбачили? Иль забыл?»
Дмитрий сглотнул ком в горле.
— Помню. Даже как сеть рвал. Даже как он ругался сквозь зубы.
Баба Нюра кивнула. Помолчала.
— Хорошо, что вернулся. Река тут тише стала. Дому и вовсе легче.
Она тронула его плечо костлявой рукой и заковыляла прочь, опираясь на клюку. Будто разговор был не закончен, а отложен.
Дмитрий остался. Долго смотрел на воду. Она текла лениво, равнодушно, не замечая ни людей, ни времени. Он достал из кармана фотографию — он и отец, оба молодые. На заднем плане — та самая река. Отец держит удочку, Дмитрий — только что пойманного окуня, лицо в царапинах, но счастливое.
Он смотрел на снимок дольше, чем планировал. Будто прощался не только с отцом, но и с тем собой, которого уже не вернуть. Потом опустил фотографию в воду. Река подхватила её, закружила. Бумага качнулась, будто не решаясь исчезнуть, затем развернулась и поплыла. На мгновение сверкнула белым уголком — как прощальный взмах руки — и скрылась за поворотом.
Когда Дмитрий вернулся в дом, он знал — останется. Ненадолго. Но пока — здесь. Пока в стенах пахнет отцовским тулупом, пока печь потрескивает, пока река помнит его шаги.
Иногда нужно вернуться, чтобы услышать то, что не сказали. Чтобы понять, что прощать уже некого. Чтобы договорить за того, кто молчал.
И узнать, где молчит река. Или, может, где она начинает течь снова.
