Сегодня снова проплакала в подушку. Мне 62, а чувствую себя как школьница, которую обидели одноклассницы. Всю жизнь отдала другим, а когда наконец решила пожить для себя — оказалось, это самое страшное преступление для собственных детей.

Началось всё в далёком 1982, когда я — двадцатилетняя Алевтина — вышла замуж за Володю. Родила двух дочек: светловолосую Свету и бойкую Дашу. Брак развалился через три года — муж ушёл к другой, даже алименты не платил. Остались мы в старом доме под Нижним Новгородом, где я стирала чужие за копейки, а дети донашивали перешитую одежду.

Годы пролетели. Девочки выросли, разъехались по городам: одна в Самару, другая в Воронеж. Я осталась в полуразвалившейся хате с пенсией в 15 тысяч — на таблетки да хлеб. Казалось, так и сгнию здесь, пока не позвонила тётка Люба.

Тётка Люба была чёрной овцой в семье — бездетная, дважды разведённая, с квартирой в центре Питера и страстью к балету. Когда у неё нашли рак, предложила: «Переезжай ухаживать — квартиру оставлю». Я согласилась скорее от безысходности.

Как же она меня шокировала! Даже больная, красила губы, заказывала суши вместо нормальных щей, тратила тысячи на абонемент в фитнес. Перед смертью бросила: «Если передумаешь — найдём сиделку. Но тогда жильё достанется приюту для кошек».

Когда её не стало, я впервые обвела взглядом эти стены и поняла: не вернусь в ту избу с протекающей крышей. Пусть здесь шумно, зато есть горячая вода и никто не напоминает о прошлом.

Дочери вспомнили о тёте только через полгода. Услышав, что квартиру не продаю, закатили истерику:
«Мать, ты не имеешь права! У нас кредиты!» — кричала Света.
«А мы втройне теснимся в однушке», — ныла Даша.

Тогда впервые за 40 лет я сказала «нет». Напомнила, как спала по три часа в сутки, как мёрзла в очереди за молоком по талонам, как отдавала последние рубли на их институты.

Теперь звонят раз в полгода. На Новый год присылают шаблонное «С 8 марта». Внуки даже не знают, как я выгляжу.

Сижу сейчас на балконе, попиваю «Ахмад» с лимоном, смотрю на Невский проспект. Раньше боялась, что умру в одиночестве. Теперь понимаю — одиночество бывает разным. Лучше быть одной в своём пространстве, чем с теми, кто видит в тебе лишь кошелёк на ножках.

Никто не спрашивает, не холодно ли мне по ночам. Не интересуется, какие сны снятся. Для них я перестала существовать в тот день, когда осмелилась захотеть булочку с маком не для гостей, а для себя.

Разве это справедливо?