Здесь нормальных нет
Оля ступила с лодки, пропахшей дёгтем и речной гнилью, и сразу поняла — назад дороги нет. Воздух здесь был иной: тяжёлый, густой от запахов хвои, влажного мха, рыбы и чего-то ещё — будто сама природа дышала в лицо.
— Добро пожаловать, — сказал проводник, мужик в рваной телогрейке. — Это база «Глухомань». Палатку ставь где угодно. Туалет вон у тех кустов. Работать хочешь — завтра в семь у реки. Будем мусор собирать.
Оля кивнула. Слово «работа» её не пугало. Пугала тишина. Впервые за долгие месяцы никто не допытывался: «Как ты?», «Справилась уже?», «Вернёшься в школу?». Никто не пялился с жалостью.
Она поставила палатку на косогоре, у самой воды. Села на корягу, сбросила кирзовые сапоги, сунула ноги в студёную воду. И впервые за долгое время — не зарыдала.
Прошло две недели. Оля таскала вёдра, копала канавы, скребла котлы. Руки в ссадинах, спина гудела от лопаты, но в голове — тишь. Люди здесь были разные: студенты, биологи, бывшие айтишники, художники, бродяги со всей России. Все — чудики. Все — немного сбежавшие.
— Кем была? — спросила как-то Лиза, девка с рыжими дредами и голосом, будто скрипка расстроенная.
— Учительницей. Мировая художественная культура. Университет в Калуге.
— А чего свалила?
— Сын погиб. Год назад. Утонул. Больше не могла. Слов не осталось.
Лиза не ахнула, не запричитала. Просто кивнула:
— Бывает. У меня отец. Рак. Сдох в декабре. Я сюда. А то бы крыша поехала.
— Здесь крышу не рвёт?
— Здесь можно. И ничего.
Оля впервые усмехнулась.
Она стала рисовать. Прямо на обёрточной бумаге. Эскизы реки, птиц, людей у костра. Иногда — сына. Теперь он был в телогрейке и с веслом. Улыбался.
Как-то раз кто-то развесил её рисунки на верёвке у столовой. А к вечеру все притащили своё — фотки, стихи, поделки из бересты.
— Объявляю день дурачеств, — гаркнул Сергей, долговязый и лохматый как медведь. — Кто кем был, кто кем стал — выкладывайтесь!
— А ты? — спросила Оля.
— Был менеджером. Теперь — дядька с топором. И, знаешь, норм.
Они заржали. И больше не прятали шрамов.
На третий месяц пришла беда. Не из леса — из города. На катере приплыли мать и сестра Оли. Как видения в дурацких куртках, с сумками и лицами, полными укора.
— Ольга! Ты рехнулась?! — мать встала у палатки. — Ты где вообще? Тут одни психопаты! На тебе лица нет! Это вообще законно?
Сестра, Вика, озиралась, будто искала, куда стучать.
— Мы с ума сходили! Ты не берёшь трубку, пропала, как малолетка. Тебе почти сорок! Ты педагог!
Оля молчала. У костра все застыли. Лиза подошла сзади, тронула её за плечо:
— Гнать?
— Нет. Сама.
— Мы в шоке, — мать не унималась. — Думали, ты… сломалась. Забираем тебя. Договорились с психологом, нужна реабилитация.
— Это и есть моя реабилитация, мам.
— Бред. Ты в палатке! Ты воду таскаешь! Ты с какими-то бомжами!
— Они не бомжи. А ты… давно меня не слушаешь.
— Оля, — встряла Вика. — Это ты нас не слышишь. Мы семья!
— Где вы были, когда я месяц не вставала? Когда хотела сдохнуть вместо него?
— Мы… пытались!
— Нет. Вы звонили, орали: «Возьми себя в руки». Это не помощь. Это отмазка.
Наступила тишина. Только река булькала, будто соглашалась.
Сергей подошёл, протянул кружку чая. Мать взвилась:
— Кто это?! Он тебя зомбировал?!
— Это человек. Один из немногих, кто не боится моей боли. А я — не зомби. Я живая.
— Ты больная, — прошипела Вика. — Просто больная.
— Может. Но это мой выбор.
Они уехали наутро. Без прощаний. Оля сидела у причала, босая, с банкой мёда. Лиза присела рядом.
— Ну как?
— Как пень, у которого корни отрубили, а он вдруг пророс.
— Клёвая ты. Педагог.
— Да. Только теперь — жизни.
К октябрю Оля осталась одна из немногих. Кто-то уехал, кто-то зазимовал. Сергей тоже. Он срубил зимовье, топил печь и варил грибную юшку.
Как-то они вышли к реке. Оля молчала, потом сказала:
— Кажется, я влюбилась. Не в тебя. В себя — вот здесь.
Сергей засмеялся:
— Это главное. Остальное приплывёт.
Она взяла его за руку.
— А если я останусь?
— Значит, оставайся.
— А если мастерскую открою? Буду звать сюда других потеряшек?
— Тогда я крыльцо приделаю. Чтоб знали — тут их ждут.
И она поняла: река помнит. Лес лечит. А сердце, даже разбитое, может забиться снова. Если дать ему шанс.
Первая зима в глухомани была долгой и немой. Лес застыл в белой коме, реку сковало хрупким льдом, звенящим под солнцем. Людей почти не было — пятеро зазимовали. Сергей, Оля, Лиза да ещё парочка — Стас и Ника, фотографы из Волгограда, приехавшие «проветриться от асфальта».
Оля жила в избушке у мастерской. Внутри — печка, полки из досок, свет керосинки. Она вставала до рассвета, растапливала печь, заваривала чай с шиповником и смотрела, как лисы чертят следы по льду.
В мастерской висела карта России. Флажки отмечали города, откуда писали люди. Кто-то благодарил за фото в блоге базы. Другие спрашивали:
«Можно приехать? Я музыкант. Устал от людей».
«Я художник. После развода не могу. Нужна тишина».
«Мне 17. Заблудился. Можно пожить у вас?»
Сергей смотрел на карту и хмыкал:
— Надо хаты строить. Или хоть навесИ когда следующей весной к причалу снова причалила лодка с новыми потерянными душами, Оля стояла на берегу, улыбалась и знала — наконец-то они дома.
