Жалость, что так глубока
– Мама, ну в чём ты молчишь? – Екатерина стояла у окна кухни, наблюдая, как мать медленно перебирает гречку. – Люська извинялась уже сто раз. Сколько можно держать обиду?
Вера Ивановна не подняла головы. Её пальцы методично отделяли хорошие крупинки от мусора, словно эта работа требовала особой концентрации.
– Извинялась, говоришь? – голос звучал ровно, без эмоции. – А где она была, когда мне плохо было? Где Люська, когда я в больнице лежала?
Екатерина вздохнула. Это груз обиды тянул их упрямую мать полтора года, и каждый раз, когда речь шла о младшей сестре, Вера Ивановна становилась твёрдой, как морозный лёд.
– Мам, она же объясняла. У Веры тогда Маня заболела, температура почти 40. Как она могла бросить ребёнка?
– Не могла, – передразнила мать. – А когда нужны были деньги на дачу, тогда и рукой махнуть можно. Даже «посиду с Маней», да?
Екатерина села напротив. В свои пятьдесят два она чувствовала себя уставшей от этой вечной семейной истории. Медиатором между матерью и сестрой быть оказалось тяжело, как переносить снег в ветер.
– Мама, послушай. Люська правда переживает. Она плачет каждый день. У неё же тогда… выброса был.
– У неё всегда какой-то выброс, – отрезала Вера Ивановна. – Можно было хотя бы позвонить. У попа спросить. А она? Всё в одно мгновение. Как в воду канула.
Екатерина вспомнила тот страшный период. Мать попала в больницу с приступом сердца, когда Люська с Маней бегала по докторам. Маньке тогда было три, температура не снижалась, и врачи метались, как короли.
А тут ещё дача. Люська с Юрой копили пять лет, и вдруг появляется идеальный вариант. Вера Ивановна даже согласилась помочь деньгами. А тут – приступ.
– Знаешь, что самое обидное? – продолжила мать, не отрываясь от гречки. – Не то, что не приехала. А то, что даже не пыталась раздобыть новости. Ни разу…
– Мам, она боялась, – вмешалась Екатерина. – Что ты ей всё с криком скажешь? Ты же сама…
– Да, тогда могу и сейчас говорить. Сорок лет я её растила. Душу себе выжгла, а в ответ – ничего.
Голос матери дрогнул, и Екатерина заметила, как блеснули слёзы. Всё дело не просто в пустом желании, а в глубоком предательстве.
– Но помнишь, как Люська ухаживала за тобой, когда нога болела? Месяц приезжала. Еду несёт, помощь оказать…
– Помню, – кивнула Вера Ивановна. – И потому больно. Думала, что её можно полагаться на. А оказалось – щука в пруду.
Звонок телефона оборвал неприятный ритуал. Екатерина взглянула на экран – имя сестры светилось ржаво.
– Может, поговоришь с ней?
– Нет, – твёрдо ответила мать. – И не проси. У нас есть тишина.
Екатерина взяла трубку и вышла в коридор.
– Как дела? Удалось что-то выяснить?
– Люська, она по-прежнему не хочет разговаривать. Что мне делать? – в коридор закралась твоя грустная мелодия.
– Собралась, Аня. Готова на всё. Прости. Насильно тащить. Маня спрашивает, в чём бабушка на нас сердита.
– А ты как ей объясняешь?
– Читаю: «Бабушка подводит дождик». Как в сказке Инну Каверину. Да, знаешь, я уже не в состоянии. Помоги, пожалуйста. Это душа сдохнет.
Екатерина посмотрела на кухню – там раздался звон посуды. Мать, видимо, начала мыть гречку.
– А ты подумала о том, чтобы просто приехать? Без звонков и предупреждений. В лицо-лицо начать.
– Боюсь. Может, она вообще дверь не откроет?
– Тогда стой у двери, пока не откроет. Маме нужны действия, а не слова.
В трубке повисла тишина.
– Ты права, завтра же приеду. С самого утра.
– Только готовься – будет тяжело. Мама набрала визгло из обиды.
После разговора Екатерина вернулась в кухню. Мать уже поставила гречку на огонь и начала резать лук для котлет.
– Это Люська звонила? – спросила, не оборачиваясь.
– Да. Завтра хочет приехать.
Рука с ножом замерла.
– Нет. Пусть не приезжает.
– Мам, это же собственная дочка. Семья не для ссор.
Вера Ивановна обернулась. В глазах полыхал огонь обиды.
– Какая-то ссора? Я еле-еле выжила! Сердце колотилось, как молот, думала, что не выживу. А с кем я думала? С Люськой? Где она была тогда?
Мать вытерла руки и села за стол.
– Я просила медсестру звонить тебе каждый день. А она себе как пиявка – пьёт, пьёт. Знала, что я в больнице, и молчит.
– Мам, она не знала, что так серьёзно. Ты же сама…
– Я сказала. Но когда стало совсем плохо, я просила тебя позвонить ей. А ты что? «Мама, она сейчас не может». Ты знала, что я не за милостивый кушай.
Екатерина молчала. Помнила, как тогда выбирала между просьбой матери и оправданием сестры. Люська колебалась между больницей и дачей.
– Мам, попробуй понять. У неё тогда мир рушился. Ребёнка чуть не потеряла.
– А у меня мир не рушился? Я лежу, как в могиле, и думаю только об одном – услышать своих дочек. А они? Одна приезжает, другая – нет.
Екатерина не знала, что ответить. В сердце ворох мыслей перемывался: мать права. Люська часто являлась в моменты сложных решений, редко шла на протянутую руку.
– Я поняла за эти месяцы, – продолжила Вера Ивановна. – Для Люськи я важна, как буква в алфавите. Одна – работает, другая – нет.
– Но она помогала тебе везде. Помнишь, сколько раз?
– Помню. Но с каждым разом просила что-то в ответ. Машина, помощь с Маней… А я… думала, что мы семья.
Екатерина почувствовала, как внутри сжимается. Мать была права. Люська часто обращалась за помощью, загадывая обещание, но не держала его.
– Но ведь и ты не всегда была идеальной матерью, – осторожно сказала она.
Лицо Веры Ивановны смягчилось.
– Я помню. И каюсь. Думала, что помогая, заглажу ошибки. А получилось так, будто сеяла семя непонимания.
Они сидели в тишине. Внезапно за окном закапал дождик.
– Обещай мне, если Люська завтра приедет, не выгоняй её сразу. Дай говорить.
– Хорошо, – наконец сказала мать. – Но это не значит, что прощу.
На следующий день Екатерина проснулась от звонка. Было ещё рано.
– Аня, я уже еду, – голос Люськи звучал шепотом.
– Главное – говорит от сердца. Не пытайся оправдываться…
– Пойдёт. Спасибо за всё. Ты знала, что тоже страдаешь.
Екатерина положила трубку. Представляла, как будет общение. Обе женщины упрямые, обе тянут за себя.
К десяти утра Люська стояла у двери, с цветами. Мамин любимым – пчёлы.
– Здравствуйте, мама, – тихо сказала она.
– Здравствуй, – голос звучал твёрдо.
Они прошли в кухню.
– Цветы вот. Помните, что вы любите.
– Помню, – мать не спускала глаз.
– Не знаю, с чего начать…
– Начни с того, почему не приходила.
Люська опустила голову.
– Я боялась.
– Чего?
– Что вы умрёте, а я не успею. Боялась за вас. Боялась увидеть слабую…
Вера Ивановна смотрела, не моргая.
– И решила, что лучше пропасть?
– Нет. У меня же Маня лежала, температура…
– Квартира важнее?
– Нет! Но я думала…
– А когда собиралась приехать?
– Как Маня почувствует себя лучше…
Слёзы полились. Мать слушала.
– Я каждый день думала о вас. Просила Аньку передать…
– Почему не звонила?
– Потому что знала, что вы спросите: «Когда приедешь?» А я не смогу ответить, что родная ближе, чем предмет.
Вера Ивановна пыталась сплюнуть.
– Понимаешь, что самое страшное? Не то, что не приехала. А то, что я понял: для тебя я не самый близкий человек.
– Это не так!
– Тогда объясни: как можно любить, а не найти времени?
Люська судорожно искала слова.
– Я думала, что у нас ещё будет время…
– А если бы я умерла? Что бы ты делала?
– Не знаю. Наверное, рехнулась бы.
Мать подошла к окну.
– Не знаю, как можно простить.
– Это не предательство. Это ошибка.
– А разнице нет?
Светка подошла и коснулась плеча.
– Посмотрите на меня. Я… вмиг похудела, плохо сплю… Максим говорит, что я чужая сама себе.
Глаза Веры Ивановны задрожали.
– Маня спрашивает, почему бабушка больше нас не любит. Что ты отвечаешь?
– Говорю, что бабушка болеет…
– Но она уже не ребёнок. Понимает.
– Она каждый вечер просит рассказ про вас. Знаете, как вы читали «Теремок»? Она слушает ваш голос…
Мать обернулась. В глазах слёзы.
– Да… она смеялась…
– Мама, я не прошу простить сразу. Но дайте шанс. Дайте Мане.
Вера Ивановна смотрела на фото внучки. Счастливая, с бантиками.
– Поняла, что обида — это гробы. Съедает изнутри…
– Давайте плакать вместе.
— Нет, не всё так. Доверие строится годами.
— Я готова потратить жизнь.
Мать обняла дочь. Обе плакали.
Вечером Екатерина получила сообщение: «Спасибо, мы помирились. Завтра привезу Маню».
Потом позвонила мать: «Аня, спасибо. Ты права. Родные важнее обид».
На следующий день Маня, увидев бабушку, закричала и бросилась к ней. Вера Ивановна, прижимая к груди, поняла: жизнь без семьи — не жизнь. Прощение лечит не только тех, кого простят, но и тех, кто простит.
—
*Прошло много лет с той эпохи. Иногда вспоминаю, как революция в чувствах качала этих женщин. Но важно — тень обиды ушла, а вместо неё ростки обнадёживают. Такова сила прощения в русской душе.*
