Странные звуки доносились из квартиры старика — но никто не был готов к тому, что там найдут
Живу в тихом ульяновском пригороде. Кирпичные пятиэтажки, аккуратные палисадники, соседи кивком приветствуют друг друга с утра пораньше. И лишь одна квартира в нашем доме всегда будто незримо отгорожена от всех. Не стены виной – жилец.
Петр Иванович Сомов. Двадцать лет как прописан в восьмом подъезде, а кто он, откуда – толком никто не ведает.
Вежлив был, не спорю. Встретишь его в подъезде – кивнет. Порой, если настроение хорошее, уголок губы дрогнет – улыбка. И все. Ни беседок за жизнь, ни гостей, ни приглашений.
Одиноко коротал дни на третьем этаже. Дом старый, «хрущевка», по стенам вьюн ползет, почтовые ящики скрипят зловеще. Ни родни у Петра Ивановича, ни посетителей, ни посылок. И увлечений вроде бы никаких.
Но вот что все замечали – чего не смогли проигнорировать – это звуки.
Сперва тихонько. Шуршание едва слышное, будто коготки по дереву цокают. Потом – вой низкий, протяжный, скорбный. Такой, что иной раз замираешь на лестнице, сердце екает: человеку ли больно? А то – скрежет дикий, яростный, будто грызут дверь или паркет. Однажды ночью кто-то слышал – вой пронзительный, по спине мороз пробежал.
Соседи терпели. «Возраст», – говорили. «Телек, небосдь, громко смотрит, забывает убавить». Кто и шутил: ужасы, мол, включает на всю катушку.
Но через месяцы шуточки смолкли. Звуки учащались, нервы трепали сильнее.
Соседка Светлана, мать двоих детей, бумажку запихнула ему под дверь: «Уважаемый Петр Иванович, беспокоимся. Нужна помощь – скажите. А то ребятишки ваших шумов пугаются, спать не могут. Убавьте, пожалуйста».
Ответа – тишина.
Другой сосед, Дмитрий, постучал как-то днем. Петр Иванович приоткрыл чуть-чуть. Лицо – как мел, под глазами – синева. Дмитрий спросил, все ли в порядке, а старик что-то промычал невнятное и тихонько прикрыл дверь.
Тут и пошли байки.
«Психически нездоров», – шептались по углам.
«Держит кого-то взаперти… или что-то», – считали другие.
«Барахолщик, ясное дело! Живность прячет. Бродячих псов, нелегально».
Пересудами сыт не будешь. Дверь Петра Ивановича – на замке. Окна вечно зашторены. Жалобы в ЖЭК – словно горох об стену.
Потом, в конце ноября, все перевернулось.
Началось с тишины.
Никого не видели – ни пришел, ни вышел. Ни шагов сверху, ни визга ночного под утро.
Кто-то даже вздохнул спокойно.
Но на третий день тишины звуки вернулись – хуже прежнего.
Скрип, скрежет, вопли жалобные, протяжные – эхом по подъезду, сквозь перекрытия.
«Как будто что-то живое дверь раздирало когтями изнутри», – позже Светлана рассказывала, голос дрожал.
На седьмые сутки Дмитрий и еще один сосед, Матвей, сдались. Колотили кулаками в дверь. Молчание в ответ. Снова забабахали – сильнее. Тишь.
Вызвали милицию.
Когда участковые дверь вскрыли, даже видавшие виды офицеры остолбенели.
В квартире стояли духота, мрак. Тяжелый запах тления. Перевернутая мебель, обои клоками свисали, пол усеян клочьями одеял и картона.
Но это было не главным.
Всех до единого сразило наповал то, что они увидели – псы.
Восемнадцать собак.
Некоторые тявкали еле слышно. Иные к двери подковыляли – ребра под редкой шерстью просвечивали. Другие лежали неподвижно – в углах свернувшись, под столом кухонным сбившись.
А там, посреди хаоса, на старой кровати – лежал Петр Иванович.
Глаза закрыты, руки спокойно на груди – будто спит. Но его не стало.
Патологоанатом позже вынес вердикт: упокоился во сне, наверное, сердце, дня шесть назад.
Но собаки остались. Голодные. Перепуганные. Ждали.
Квартира – не зловещий вертеп. Прибежище было это. Приют, что Петр Иванович тихо, годами создавал. Царапины на стенах? От когтей испуганных или играющих собак. Вой? От потери единственного, кто их любил.
Петр Иванович подбирал брошенных псов.
Не пару-тройку. Десятки за годы.
Его безмолвная любовь продолжает согревать наши души даже после тишины.
