**23 октября**
Татьяна Викторовна стояла у окна, глядя во двор, где Марфа Степановна из девятой квартиры развешивала бельё. Соседка что-то напевала, встряхивая простыни, а ветер играл её седыми волосами. Обычное утро, будничные хлопоты. Но Таня никак не могла отогнать ощущение, что что-то не так.
— Мама, будешь завтракать? — окликнула её Наташа с кухни.
— Сейчас, — ответила Татьяна Викторовна, но от окна не отошла.
Дочь появилась в дверях, вытирая руки полотенцем. Красива Наташа была всегда, но сейчас, в тридцать пять, хорошела с каждым днём. Волосы собраны в строгий пучок, глаза ясные, только губы сжаты — верный знак, что она о чём-то думает.
— Мам, мне нужно с тобой поговорить, — сказала Наташа, разливая чай.
— Говори, дочка.
Татьяна села напротив, обхватив ладонями тёплую чашку. Чай крепкий, с дымком, как любила покойная свекровь. Вот ведь — снова о ней вспомнила. Уже полгода прошло, а мысль не отпускает.
— Мне предложили повышение, — начала Наташа, не поднимая глаз. — Должность серьёзная, зарплата в два раза выше.
— Ну и отлично! — обрадовалась Таня. — Пора бы уже, ты у них лучшая.
— Но работать придётся в Казани.
Слова повисли в воздухе. Татьяна поставила чашку, даже не пригубив.
— В Казани?!
— Да. Там новый филиал открывают, нужен начальник отдела. Я всё обдумала, мам. Это шанс.
— А я? — вырвалось у Татьяны Викторовны.
Наташа наконец подняла глаза, и мать увидела в них ту же решимость, что знала много лет. Таким же взглядом дочь объявляла в шестнадцать, что пойдёт не в медучилище, как хотела мать, а в экономический. Таким же — когда разводилась с мужем, несмотря на уговоры.
— Мам, ты же взрослая. Справишься. И не на край света я уезжаю. Казань — не Япония.
— Но… — Татьяна запнулась. Что сказать? Что боится одиночества? Что привыкла к Наташиным шагам по утрам, к её голосу, к тому, что есть с кем поговорить, помолчать, разделить чай?
— Мам, мне тридцать пять. Хочу попробовать что-то новое, пока не поздно.
— А здесь разве плохо? — Таня обвела взглядом кухню, где прошли годы, где Наташа делала уроки за этим столом, где они пили чай после смерти отца.
— Не плохо. Но и не то, что я хочу. Мне нужно… — Наташа замялась, подбирая слова. — Жить свою жизнь, а не идти по накатанной.
Татьяна отпила глоток. Чай остыл, стал горьким. Она забыла положить сахар.
— Когда… уезжаешь?
— Через две недели. Нужно быстро оформляться, пока место не заняли.
Две недели. Четырнадцать дней. Татьяна попыталась представить утро без Наташи. Тишина, пустая кухня, никто не спросит, как спалось, не поможет открыть банку с солёными огурцами.
— Ты всё продумала? Квартира, работа…
— Всё устрою. Фирма помогает с жильём, а здесь замену найдут. Мам, пойми.
Татьяна кивнула, хотя понимать не хотелось. Хотелось кричать, что дочь эгоистка, бросает её одну. Но разве сама она не мечтала когда-то уехать из родительского дома? Правда, тогда были другие времена — послевоенные, не до мечтаний.
— Ладно, — сказала она наконец. — Раз решила.
Наташа облегчённо вздохнула.
— Спасибо, мам.
Следующие дни слились в суматоху. Наташа бегала по инстанциям, собирала документы. Домой приходила поздно, усталая. Они почти не говорили. Татьяна не расспрашивала, боясь услышать что-то, что сделает отъезд ещё реальнее.
Она занималась обычными делами — варила борщ, вытирала пыль, смотрела сериалы. Теперь каждое действие окрашивала мысль: скоро буду делать это одна. Готовить на одну, мыть одну тарелку, разговаривать с кошкой Маркизой.
— Мам, помнишь, как мы с папой в Сочи ездили? — спросила как-то вечером Наташа, разбирая фотоальбом.
— Как же забыть. Тебе восемь было, всё норовила в море одна заплыть.
— А папа меня на плечах носил, говорил, что я его русалка, — улыбнулась Наташа. — Хорошее время.
— Да, хорошее.
Татьяна взяла фотографию. Вот они втроём на пляже. Муж загорелый, смеётся, Наташа на его плечах тянет руки к солнцу, а она сама — молодая, счастливая, без этой усталости в глазах, что появилась после его смерти.
— Знаешь, — продолжила Наташа, — если бы папа был жив, он бы меня поддержал. Понял бы.
— Он тебя всегда поддерживал, — согласилась Татьяна. — Может, даже слишком.
— Это как?
— Да так… Очень любил. Порой больше, чем себя.
Наташа отложила альбом и обняла мать.
— Мам, я тебя тоже очень люблю. И не бросаю. Просто… хочу попробовать жить иначе.
Татьяна прижалась к дочери, вдохнула знакомый запах её духов. Когда Наташа была маленькой, она так же обнимала её перед сном, читала сказки, пела «Баю-баюшки-баю». Теперь дочь взрослая, у неё своя дорога, и держать её здесь — эгоизм.
Накануне отъезда Наташа принесла коробки, стала собирать вещи. Татьяна помогала — складывала книги, заворачивала в газеты фарфор. Привычные вещи вдруг стали чужими, готовыми к переезду.
— Мам, оставляю тебе ключи от комнаты, — сказала Наташа. — Может, захочешь что-то переставить.
— Какие гости? — фыркнула Татьяна. — Кто ко мне потащится?
— Тётя Галя обещала из Твери заглянуть.
— Тётя Галя пять лет обещает.
Они рассмеялись, и на миг стало легче. Как раньше, когда были просто мамой и дочкой, а не двумя женщинами, разделёнными выбором и километрами.
Вечером Наташа долго говорила по телефону с подругой, рассказывала про новую работу. Голос звенел от счастья. Татьяна слушала из кухни и понимала: дочь уже там, в новой жизни. Здесь остаётся только прошлое.
Утром Наташа встала рано, хотя поезд был вечерним. Суетилась, проверяла билеты, звонила в офис. За завИ только когда поезд уже ушёл, а платформа опустела, Татьяна Викторовна разжала ладонь и увидела в ней маленький ключик от Наташиной комнаты — будто дочь всё же оставила ей не просто записку, а возможность однажды снова открыть эту дверь.
