Туда, где тихо
Когда Лёха распахнул дверь, на пороге стоял отец.
— Здорово, — пробормотал он, опустив взгляд. Голос звучал глухо, словно доносился из-за толстой стены. Будто он репетировал это слово всю дорогу, но так и не смог поймать нужный тон.
Прошло девять лет. Лёха узнал его не сразу. Черты лица — да, что-то знакомое: скулы, брови, манера держать плечи. Но сам голос — чужой, хрипловатый. Руки грубые, с натруженными ладонями, ногти обкусаны. Ветровка потрёпанная, будто её носили не один сезон. Под глазами — синяки, будто он не спал сто лет. От него пахло странно — махоркой, дальним переездом и чем-то бездомным.
— Войду? — спросил отец, чуть сгорбившись, будто заранее ожидая отказа.
Лёха молча шагнул в сторону. Он не знал, что сказать. Не было ни заготовленных фраз, ни шаблонных реакций. Он просто смотрел — будто пришёл в кино, а там показывают не тот фильм, но всё равно остаёшься. Потому что сюжет — всё равно про тебя.
Отец ушёл, когда Лёхе было одиннадцать. Просто собрал мешок и бросил: «Потом скажу». Но «потом» так и не наступило. Ни через месяц, ни через год. Ни в письме, ни по телефону. Его исчезновение не было громом — скорее, лёгким сквозняком: хлопнула дверь, и мир стал другим. Мать почти не вспоминала о нём. Лишь однажды, когда Лёха разбил стакан, она вздохнула: «Скиталец» — и всё. Больше не возвращались к этому.
Потом у мамы появился Витя — с усами, одеколоном и привычкой бросать ключи на тумбу с таким звоном, будто они металлические. Потом — ещё кто-то, чьё имя Лёха не запомнил. А потом — боль. Полгода, больничные стены, тишина, в которой не тонули даже голоса из телевизора. Похороны. Быстрые речи. Гроб. Куст сирени на могиле. И Лёха — один. Ему было семнадцать. Остались две потрёпанные фотографии, её платочек и пустая комната, где больше никто не звал его по имени.
Работал курьером, снимал угол, поступил на заочку. Развозил еду, стройматериалы, бумаги — что придётся. То в слякоть, то в жару, без передышки. К двадцати — худо-бедно встал на ноги. Неуверенно, но сам. Никому не должен. Ни на кого не оглядывался. Зарплата — копейки, но на хлеб хватало. А больше ему и не надо.
Жил тихо. Без драм. Без триумфов. Дни текли, как вода из подтекающего крана — монотонно. Проснулся — оделся — вышел. Вернулся — поел — лёг. Не жаловался. Но и не ждал. Жил по инерции, экономя на всём: на словах, на чувствах, даже на вздохах. Изредка заходил в кино — чтобы ненадолго примерить чужую жизнь. Но выходил — и снова становился невидимкой.
Отец молча прошёл на кухню, снял куртку. Аккуратно повесил, будто в гостях. Присел. Двигался осторожно, словно боялся что-то уронить — не на стол, а в воздухе между ними.
— Я не пью, — выдавил он. Голос дрогнул, но он тут же сжал губы, будто пожалел, что сказал это слишком рано.
Лёха кивнул. Без слов. Сел напротив, положил ладони на колени.
— Где ты был?
Отец тяжело вздохнул. Как будто ждал этого вопроса все девять лет — но так и не придумал, как ответить. Смотрел то на пол, то в окно, будто искал там подсказку.
— На севере. Стройка. Потом зона. Потом деревня. Потом опять стройка. Потом подумал — хочу тебя увидеть. Долго решал.
Он не смотрел в глаза. Только на руки. На ладони — свежий шрам, будто от стекла, неровный. Лёха смотрел на этот шрам и не понимал, что чувствовать. Как будто чужой пришёл с историей, где его, Лёху, забыли упомянуть. А теперь пытались вписать в последнюю главу, будто так и надо.
Пили чай. Дешёвый, в пакетиках. Молча. Без печенья. Без сахара. Словно слова были на вес золота, и тратить их можно было только по делу. Ложки не звенели. Пар поднимался, клубился, таял. Тиканье часов казалось громче обычного.
— У тебя есть кто-то? — спросил отец. Сухо, не глядя в чашку.
— Нет.
— Один живёшь?
— Да.
— Я — тоже.
После этого оба замолчали. И в этой тишине вдруг стало ясно: они похожи. Не лицом, не голосом. А тем, как не умеют говорить о важном. Как носят всё внутри, будто словами можно только испортить. И чай, остывая, казался теплее их разговора — но всё равно этот вечер был ближе, чем многие другие за долгие годы.
Через час отец поднялся. Медленно, словно тело не хотело покидать место, где его впервые за много лет просто выслушали.
— Я ничего не прошу, — сказал он, и голос звучал почти ровно, но в последнем слове дрогнуло что-то маленькое, едва уловимое. — Просто хотел, чтобы ты знал. Я жив. И да, я виноват. Я не умею по-другому. Может, и не научился бы.
Полез в карман, достал смятый листок, разгладил его пальцами и протянул.
— Адрес. Если… ну, если вдруг захочешь. Я не жду. Просто… пусть будет.
Он ушёл. Без объятий. Без пафоса. Без обещаний. Только щёлкнула дверь — и всё.
Лёха сидел. Потом встал, подошёл к раковине, вымыл две кружки. Взял бумажку, прикрепил к холодильнику под магнитом с рекламой пиццерии.
Через месяц он приехал. Без звонка. Без предупреждения. Остановился у старого бревенчатого дома на окраине. На крыльце сидел отец. В стоптанных тапочках. С раскрытой книгой. Увидел его — не удивился.
— Чай будешь? — спросил он.
Лёха кивнул.
И это было началом. Без истерик. Без прощений. Без новой жизни. Просто — тише. Там, где можно молчать. Где кто-то снова есть.
