**Сердце выбрало уют**

— Ты уходишь к этой простушке? — голос Марфы дрожал, как осиновый лист.
— Не называй её так. Это мой выбор, прости, — торопливо совал вещи в сумку, не смеясь поднять глаза.
— Надеюсь, ты опомнишься! Что скажут люди? Коллеги, соседи — все языки оближут! Кого ты предпочёл? Какую-то деревенскую кухарку! — Марфа сжала платок в кулаке, щёки пылали, будто крашеные яйца на Пасху.
— Люди? Какое мне до них дело? Дети взрослые. Варя замуж собирается, а Вадим — сам по себе. Мы им не указ.

Не вышло. Разрушенная семья — нож в спину обоим. Марфа отвернулась к окну, плечи содрогались. Но жалости не было — только пустота, будто после лесного пожара.

***

Марфа — третья жена. Когда встретил её — сердце застучало, как у юнца. Статная, ухоженная, с барской осанкой. Я тоже не лыком шит — знал, что нравлюсь. Женился, не раздумывая. Но быт — как рожон, любовь в нём быстро чахнет. Дети появились только с Марфой.

Думал, она — моя гавань. Но любовь, словно спелая груша, сморщилась в чернослив. На людях — идеальная пара: лоск, улыбки, показная идиллия. Соседи завидовали, бабки на лавочках шептались, а мы шли мимо, будто по Красной площади на параде.

За закрытой дверью — другое. Марфа не знала, что такое дом. Холодильник пуст, бельё — кучами, пыль — как пух после тополиного лета. Зато сама — с иголочки: лак, причёска, макияж. Она мнила себя царицей, вокруг которой вертятся холопы. Её любовь — это милостыня, которую она бросает. Дети для неё — Елизавета и Вадим, не ближе.

Жила с нами мать, Пелагея Семёновна. Терпела, терпела, да и взяла детей в руки. Учила варить борщ, штопать носки, жить по-людски. Варя и Вадим к ней льнули, а от матери шарахались.

Марфа запрещала мне с соседями болтать — «мещанская болтовня». Сама же дальше кивка не шла.

В первые годы я был слеп. Варя училась на пятёрки, Вадим — еле-еле. Одна семья, а дети — как небо и земля. К десятому классу Вадим возненавидел сестру. Разнимал их драки, чувствуя — семья трещит.

***

Лихие девяностые. Вадим влип в бандитскую шаражку и пропал. Три года — ни слуху, ни духу. Искали, плакали, смирились. Мать шептала:

— Сын с пути сбился, потому что мать — не мать, а пустое место.

Марфа рыдала в ванной. А потом он вернулся — изуродованный, с пустым взглядом. С ним — жена, такая же потрёпанная. Приняли их с опаской. Вадим озирался, молчал.

Варя тоже ушла. Жила с каким-то отморозком, приходила в синяках.

— Брось его, убьёт! — рыдала бабушка.

— Я упала, — твердила Варя.

***

А потом я, старый дурак, влюбился. Домой идти не хотелось — там скандалы, холод Марфы, мать качает головой: «Три раза женился, а толку — ноль».

На работе, в заводской столовой, повариха — Аграфена. Круглолицая, с веснушками, смеётся, как звенящий самовар. Годами не замечал её, а тут — будто молнией ударило.

Аграфена — полная противоположность Марфе. Косынка, руки в тесте, но от неё — как от печки жарко. В её доме пахло пирогами, борщ всегда на плите, соседям — и тем отвалит кусок. С ней я ожил, будто после долгой зимы.

Стал ухаживать: цветы, кино. Аграфена отнекивалась:

— Степан, у тебя же семья. Не хочу быть разлучницей.

Но я решился. Марфа устроила сцену: «Деревенская толстуха! Срам!» Через полгода я ушёл.

Аграфена поставила условие:

— Без штампа в паспорте — и шагу не ступим.

Развёлся. Женился. Дети теперь приходят к нам. Аграфена их кормит, и они — будто оттаявшие. Варя бросила своего тирана. Вадим остепенился, ребёнка ждёт.

Марфа постарела, былая спесь — как прошлогодний снег. При встрече — нос воротИ теперь, глядя на Аграфену, которая возится на кухне, напевая старую русскую песню, я понимаю — вот оно, настоящее счастье, простое, как тёплый хлеб из печи.