**Жизнь вслух**
— Вызывайте врача. Он совсем плох, — голос бригадира прозвучал резко, будто фабричный гудок посреди ночи.
— Да ладно, просто нервы шалят. У кого не бывает, — отмахнулся напарник.
— Нервы? Он же водитель! Завтра людей везти! А если сорвётся? В кювет рухнет?
Алексей сидел на холодном кафельном полу в углу диспетчерской маленького автовокзала на окраине Пскова. В руках — помятый пластиковый стакан, пальцы сжимали его так, что вот-вот треснет. Вода дрожала, капая на запылённый пол. Их спор долетал до него обрывками, будто из другого конца туннеля. Он уставился на пятно у своих ног — то ли очертания острова, то ли чьё-то лицо. Без разницы. Всё стало безразлично.
Час назад он привёз автобус с детьми с экскурсии. Дорогу знал как свои пять пальцев. Всё было как всегда. Алексей был надёжным, как танк: без поломок, без прогулов, без жалоб. На него полагались, его не замечали. Он был частью вокзала — как потёртая скамья или табличка «выход». Никогда не подводил. Пока не раскололся изнутри, словно лёд под ногами.
Пришёл домой — и увидел её, жену. А рядом — чужого. В его квартире. На его диване. Из его кружки. Они не вздрогнули, не бросились оправдываться. Просто замолчали, смотря на него, как на незваного гостя. Будто ждали, что он сам всё поймёт. Без слов. Без лжи.
Он понял. До комка в горле, до гула в висках, до ледяного оцепенения. Развернулся и вышел. Дошёл до вокзала, открыл шкафчик, рухнул на пол. Без крика, без слёз. Только тишина, тяжёлая, как измена, которая не кричит, а шепчет тебе в спину.
— Лёша, ты как? — диспетчерша смотрела с тревогой. — Устал?
Он кивнул. Проще кивать, чем объяснять.
Врача он отправил обратно. Просто сидел. Не потому что знал, куда идти, а потому что не знал, куда бежать. Потом бродил по парку. Шёл без цели. Смотрел на трещины в асфальте, на голые ветки, на людей, на свои ботинки. Шёл, пока не стемнело, пока часы не показали полночь. Телефон молчал. Домой не возвращался. Дом — не стены. Дом — это где тебя ждут.
Ночь провёл на вокзальной скамье, укрывшись курткой. Никто не прогнал. Диспетчерша оставила термос с чаем и пряник. Он грел руки о металл и впервые за годы просто дышал.
На третий день уехал. Не домой, не на рейс — в соседний город. Купил билет, куда глаза глядят. За окном мелькали леса, поля, чужие дома. Без плана. Будто дорога сама вела. Зашёл в парикмахерскую, сказал: «Коротко. Чтобы не узнать». Купил в аптеке боярышник — зачем, сам не понял. Потом оказался в библиотеке. Взял книгу. Впервые за годы. Провёл пальцем по корешку, будто искал не страницы, а чей-то голос.
На перроне подсел к старику в потрёпанном пальто. Тот листал газету, у ног — деревянный чемодан, потёртый, как его лицо.
— Можно рядом? — спросил Алексей.
— Место не занято, — буркнул старик.
Минут двадцать молчали. Алексей слушал, как скрипят двери, как кричат водители, как чай в стакане обжигает губы. Ветер нёс по перрону опавшие листья, где-то пахло свежими булками. Тишина была не мёртвой — живой. Потом разговорились. О дорогах. О дожде. О том, как быстро летит время и как медленно тянется одиночество. Старик рассказал, что едет к сестре. Что пережил инфаркт. Что жена умерла, и теперь в квартире только эхо. Телевизор работает, чтобы не сойти с ума. Дочь звонит раз в месяц — как по расписанию. Без «как дела». Просто «всё нормально». Как сводка погоды.
Алексей слушал. Кивал. Потом заговорил сам. О работе. О доме. О том, как стало пусто. Как надоело быть «каменным». Как хочется, чтобы кто-то просто был рядом. Не жалел. Не учил. А кивал. Как сейчас.
— Нас не лечить надо, — сказал старик, глядя вдаль. — Нам жить не с кем.
Алексей кивнул. На этот раз — искренне. Эти слова растопили в груди лёд, и боль стала живой.
С тех пор он начал ездить. Каждые выходные — новый город. Не убегал. Не искал. Просто говорил. Молчал. Слушал. Пил чай с незнакомцами. Иногда ночевал в общежитиях, иногда в плацкарте. Иногда возвращался — и пустота не давила.
Работу не бросил. Всё так же водил автобус. Но теперь видел тех, кто плачет у окна, кто смеётся в телефон с болью в глазах, кто боится выйти на остановке. Он стал тем, кто подаёт руку, шутит с бабушками, спрашивает у паренька: «Куртку не забыл?» Ничего великого. Просто — живым.
Через год случайно увидел её. Та шла по улице, смеялась. Увидела его. Замерла. В её взгляде не было вины — только недоумение, будто он был призраком из прошлой жизни. И он понял: они теперь чужие. Будто их история рассыпалась, как песок сквозь пальцы.
А он — жив.
Не исцелённый. Не счастливый. Но слышащий. И слышимый. И этого хватило.
Он больше не хотел жить в шёпоте, в полусловах, в страхе быть собой. Выбрал — жить вслух. Чтобы слышать. И быть услышанным. Хоть раз. Но по-настоящему.
