Дом, в который не стучатся
— Ушли. Бросили. Как будто я для них чужой. За что? Почему? — Владимир вытер лицо ладонью, глядя в окно, за которым уже третий час моросил холодный осенний дождь. Жёлтый свет фонаря дрожал на подоконнике, отбрасывая длинную тень на кухонный стол, где стояла остывшая кружка с недопитым чаем. Часы громко отсчитывали секунды, будто подчёркивая пустоту, в которой он теперь жил.
Он снова был один. Жена спала в соседней комнате, та, другая. А дети… Дети давно не звонили, не писали, не приезжали. Лида и Зоя. Когда-то они бегали по дому босыми, с косичками и куклами. А теперь — тишина. Он растил их, как мог. Не жалел ни себя, ни их. Хотел, чтобы выросли крепкими. Самостоятельными. Настоящими. Но, видимо, перестарался. Или просто не знал, как быть отцом, когда внутри до сих пор ноет рана от жены, умершей при родах.
Он помнил, как хоронил её. Как держал на руках новорождённого сына, не зная, что делать. Решил быстро, жёстко, как всегда: мальчика — в детдом. Так надёжнее. А девочек — оставил себе. Думал, справится. Выдюжит. Что они поймут. Но ничего не вышло.
Через два месяца он привёл в дом другую женщину. Галину. Она умела варить щи, стирать в тазу и молчать, когда нужно. Но девочки смотрели на неё с ненавистью. Не приняли. И не простили. Начались шёпоты, слёзы по ночам, потухшие взгляды. А он злился. Кричал. Иногда ударял. Ведь отец имеет право. Ведь он старается. Завод, смена, усталость, и снова дом — в котором нет радости, нет благодарности, нет тепла.
Зоя замкнулась первой. Ходила тихо, избегала взглядов. Лида — наоборот, спорила, дерзила, обвиняла. Обе — чужие. И всё чаще он ловил себя на мысли, что не понимает, когда потерял дочерей. А потом — они просто исчезли. В один день. Без слов. Без прощания.
Он искал их — звонил подругам, спрашивал соседей, даже ходил в милицию. Бесполезно. Уехали. Как потом узнал — в Самару. Сняли комнату, устроились на работу. Живут. Без него. И уже годы не подают увести.
По вечерам он сидит на кухне, включает радио и слушает, как диктор равнодушно рассказывает о чём-то далёком. Пьёт дешёвый чай, курит у раскрытого окна и вспоминает, как Лида, маленькая, подходила к нему и клала ладошку на колено. А Зоя просила почитать сказку. Будто это было в другой жизни.
Иногда он думает: может, однажды они вернутся. Постучат. Войдут. И спросят: «Папа, как ты?» Он даже представляет, как кивнёт и скажет: «Заходите. Чай есть». И только тогда — разрешит себе заплакать. Тихо. Чтобы не заметили.
Но потом приходит другое: а может, и не вернутся. Может, у них теперь своя жизнь, свои хлопоты. Может, забыли. И он снова остаётся с этим «может быть», которое гложет сильнее любой правды.
Тем временем, в другом конце города, в маленькой квартирке с облупившимися обоями, Зоя разливает чай, а Лида убирает со стола. За окном осень — листья кружат, ветер стучит в стекло. Зоя вдруг тихо спрашивает:
— Лида, как думаешь… мы когда-нибудь вернёмся туда?
Лида замирает, смотрит на кружку в руках.
— Только если сможем простить. Пока — нет.
И обе замолкают.
Они помнят, как жили в страхе. Как каждый день был как поле боя. Как шаги отца по лестнице заставляли сердце сжиматься. Как мачеха кричала, приказывала, наказывала. Как Лида ночами вытирала сестре кровь с разбитой губы, а Зоя прятала синяки под кофтами.
Однажды Лида сказала: «Так больше нельзя». Зоя кивнула. Тогда, ночью, они взяли сумки, старые фотографии, немного денег — и ушли. Шли пешком, пока не сели на автобус. Дрожали, плакали, боялись, но не вернулись.
Самара приняла их молча. Сначала — койка в общаге, потом — съёмная комната. Работали где придётся: Лида мыла полы, Зоя разносила почту. Потом — легче. Кафе, магазин, первые сбережения. Они не жаловались. Потому что знали — жалобы не помогали.
Прошли годы. Они научились радоваться мелочам: новой занавеске, вечернему кино, первым деньгам на книжке. Учились. Смеялись. И — молчали о том доме. Не потому что забыли. А потому что до сих пор больно.
Но однажды Зоя скажет:
— Хочу, чтобы он понял. Не извинился. Просто — понял.
А Лида тихо добавит:
— Может, он ждёт. И боится. Как и мы.
И это будет правдой. Потому что даже разрушенный дом иногда манит. Не чтобы вернуться. А чтобы закрыть дверь навсегда — не со злостью, а с покоем в душе.
Пока — они живут. Вместе. И знают: выстояли. Выбрались. Стали собой. Без страха. Без криков. С любовью — друг к другу и к своей свободе. И это — главное.
