Дом, в котором нет возврата
— Ушли. Сбежали. Бросили, будто я чужой. За что? Почему? — Николай Петрович провёл ладонью по лицу, глядя в запотевшее окно, за которым третий час моросил холодный осенний дождь. Жёлтый свет фонаря дрожал на подоконнике, отбрасывая дрожащую тень на стол, где стоял остывший стакан с недопитым чаем. Часы стучали громко, отмеряя секунды пустоты, в которой он теперь существовал.
Он снова был один. Жена спала в соседней комнате — та, другая. А дети… Дети давно не звонили, не писали, не приезжали. Алевтина и Зоя. Когда-то они бегали по квартире босиком, с косичками и куклами. А теперь — тишина. Он растил их, как мог. Не жалел ни себя, ни их. Хотел, чтобы стали крепкими. Независимыми. Настоящими. Но, видимо, перестарался. Или просто не знал, как быть отцом, когда внутри до сих пор ноет старая рана — потеря жены, умершей при родах.
Он помнил, как хоронил её. Как держал на руках новорождённого сына, не зная, что делать. Решил быстро, по-солдатски: мальчика — в детдом. Так надёжнее. А девочек оставил при себе. Думал: справится. Выдержит. Думал — они поймут. Но ничего не вышло.
Через два месяца привёл в дом другую. Галину. Она умела стряпать щи, стирать в корыте и молчать, когда надо. Но девочки смотрели на неё с ненавистью. Не приняли. И не простили. Начались шёпоты за стеной, слёзы по ночам, взгляды исподлобья. А он злился. Орал. Иногда поднимал ремень. Ведь отец вправе. Ведь он пашет. Завод, смены, усталость, а потом дом – где нет тепла, спасиба, ни капли понимания.
Зоя замкнулась первой. Ходила тихо, глаза в пол. Алевтина – напротив, спорила, дерзила, бросала упрёки. Обе — чужие. И он всё чаще ловил себя на мысли: когда успел их потерять? А потом — они просто исчезли. В один день. Без слов, без прощаний.
Он искал их — звонил подругам, шарился по дворам, даже в отдел ходил. Бесполезно. Смылись. Потом выяснил — в Иваново. Сняли комнату, устроились на работу. Живут. Без него. И не напоминают о себе.
По вечерам он сидит на кухне, включает радио и слушает бесстрастный голос диктора, вещающий о чужой жизни. Пьёт дешёвую заварку, курит у окна и вспоминает, как Алевтина, маленькая, подходила и клала руку ему на колено. Как Зоя просила почитать ей сказку. Будто не с ним это было.
Иногда ему кажется: вдруг однажды они вернутся? Постучат. Войдут. Спросят: «Пап, как ты?» Он даже представляет, как сухо кивнёт и скажет: «Заходите. Чай есть». И только тогда даст себе расплакаться. Тихо. Чтобы никто не видел.
Но затем приходит другое: а может, и не вернутся. Может, у них теперь свои семьи, свои хлопоты. Может, стёрли его из памяти. И он снова остаётся с этим «может быть», которое разъедает душу хуже любой правды.
Тем временем, в другом конце города, в тесной квартирке с облупившимися обоями, Зоя разливает чай, а Алевтина убирает со стола. За окном — поздняя осень, ветер бьёт голыми ветками в стекло. Зоя вдруг тихо спрашивает:
— Лева… как думаешь, мы когда-нибудь вернёмся?
Алевтина замирает, сжимая кружку в руках.
— Только если сможем простить. Пока — нет.
И обе замолкают.
Они помнят, как жили в страхе. Как каждый день был полем боя. Как шаги отца на лестнице заставляли сердце сжиматься. Как мачеха придиралась, командовала, наказывала. Как Алевтина ночами вытирала сестре кровь из носа, а Зоя прятала синяки под длинными рукавами.
Однажды Алевтина сказала: «Так жить нельзя». Зоя кивнула. В ту ночь они собрали сумки, старые фотографии, скопленные рубли — и ушли. Шли пешком, пока не сели на междугородний автобус. Плакали, боялись, но не оглянулись.
Иваново приняло их без слов. Сначала — койки в общаге, потом — съёмная каморка. Работали где придётся: Алевтина — в столовой, Зоя — в киоске. Потом стало легче. Кафе, стабильная зарплата, своя крыша. Они не жаловались. Потому что знали — жалобы там, в прошлом, ничего не меняли.
Прошли годы. Они научились ценить мелочи: новую занавеску, вечерний киносеанс, первые накопленные деньги. Учились. Смеялись. И — молчали о доме. Не потому что забыли. А потому что до сих пор больно.
Но однажды Зоя скажет:
— Хочу, чтобы он понял. Не прощения просил. Просто — понял.
А Алевтина тихо добавит:
— Может, он ждёт. И боится. Как и мы.
И это будет правдой. Потому что даже разбитый дом порой тянет назад. Не чтобы остаться. А чтобы навсегда закрыть дверь — не со злобой, а с миром в сердце.
А пока — они живут. Вместе. И знают: вырвались. Выстояли. Стали собой. Без страха. Без криков. С любовью — друг к другу и к своей свободе. И это — главное.
