Ну слушай, вот такая история, прямо как в жизни.
Сначала куда-то делись перчатки. Потом — связка ключей. Потом — старый платок. Можно было списать на возраст или забывчивость, но когда исчезла шкатулка с нитками и иголками — та самая, что всегда стояла на полке в зале, — Светлана Петровна не выдержала. Она опустилась на стул, чувствуя, как сердце колотится не от страха, а от злости, густой и тяжёлой. Её привычный мир, такой аккуратный, будто начинал расползаться, будто кто-то невидимый тихонько тянет за нити.
— Ну что, играешь? — сказала она в пустоту, и голос её дрожал не от слабости, а от вызова, острого, как зимний ветер за окном.
Квартира молчала. Только в соседней комнате тикали старые часы, их маятник стучал размеренно, словно отсчитывал что-то важное. Светлана Петровна жила одна уже восемь лет. Муж ушёл тихо, во сне, прямо на диване, с газетой на животе. После его смерти она ничего не трогала — тот же стол, те же шторы, даже его кружка с надписью «Самый лучший» стояла на месте, хоть и потрёпанная временем.
Сын приезжал редко, раз в несколько месяцев. Привозил гречку, таблетки, ворчал, что она не берёт трубку, и быстро уезжал. Его слова были короткими, будто вырванными из бесконечного графика между работой и семьёй. Она не обижалась. Понимала — своя жизнь, дети, кредиты. Всё ясно. Она брала пакеты, кивала, улыбалась, провожала до двери и потом долго стояла в прихожей, глядя на облупившуюся краску, пока тишина не становилась такой густой, что её почти можно было потрогать.
Но месяц назад в доме поселилось что-то странное. Не сразу, нет — будто кто-то начал осторожно менять её мир, как портной подшивает подол. Сначала появился запах — лёгкий, как сухие листья в бабушкином доме в деревне. Потом — сквозняки. Шторы шевелились, даже если окна были закрыты. И тени. Они скользили по стенам, не совпадая со светом, будто кто-то осторожно крался, не касаясь пола.
Светлана Петровна молчала. Только теперь чаще сидела у окна, поджав ноги, с остывшим чаем в руках, глядя на заснеженный двор их сибирского городка. Вспоминала, как отец учил её вязать варежки, как они с мужем в девяностые грелись у печки, смеясь над тем, что дрова не горят. Как впервые увидели телефон и всю ночь спорили, как он работает, пока не заснули, прижавшись друг к другу.
А потом вещи начали пропадать. Сначала мелочи: пуговица, платок, заколка. Потом — серьёзнее: любимый платок, очки, альбом с фотографиями.
— Куда ты делась? — спросила она однажды в пустоту. Голос прозвучал неожиданно громко, будто стены отшатнулись.
Из спальни донеслось: «Здесь».
Это был тихий голос, почти детский, но не страшный. Просто чужой. И от этого — мурашки по коже.
Она не пошла сразу. Заварила чай, подождала, смотрела, как пар поднимается над кружкой. Потом встала, расправила плечи и зашла в спальню. Дверь скрипнула, будто сомневаясь вместе с ней. Всё было как всегда: кровать заправлена, шторы опущены, на тумбочке — старая фотография сына в школьной форме. Но воздух изменился. Тишина стала живой, будто кто-то затаился, но не пугает — просто ждёт.
— Кто ты? — спросила она спокойно, без страха.
Ответа не было. Только скрип половиц, будто кто-то сделал шаг и замер.
На следующий день пропала тетрадь со стихами и старыми адресами. А вечером на столе лежала открытка. Без марки, без подписи. Два слова: «Я здесь».
С тех пор они жили вдвоём. Та — в скрипе половиц, в дрожании штор. Светлана Петровна — в звоне чашек, в шуме чайника. Они не разговаривали. Но однажды, открыв шкаф, она нашла все пропавшие вещи. Аккуратно сложенные, чистые, будто за ними ухаживали.
И тут её осенило: это не чужак. Это она сама. Та, которую забыла, когда муж умер, когда сын уехал, когда дни стали серыми и однообразными. Та, что когда-то пела у костра, танцевала под «ВерОна медленно улыбнулась, взяла в руки старый платок, пахнущий лавандой и воспоминаниями, и накинула его на плечи, будто обнимая ту самую себя, которую так долго искала.
