Одинокая душа в краю берёз
В глухой деревушке Заозёрье, затерянной среди костромских лесов, где едва наберётся полсотни домов, жила Прасковья Семёновна. Женщина она была крепкая, под пятьдесят, дородная, с натруженными руками, больше похожими на мужские. Лицо её, обветренное заботами, красотой не блистало, а в глазах пряталась тихая печать одиночества. Лет пятнадцать назад родители Прасковьи один за другим ушли в мир иной, оставив её в просторном доме, полном воспоминаний и пустоты. Родни не осталось, и она, как могла, тянула хозяйство: двор ломился от скотины, а сараи — от запасов. Каждую неделю Прасковья ездила в райцентр продавать мясо, сало и молоко. Сначала на стареньком «Ниве» отца, а потом купила новенькую, блестящую, как её несбывшиеся надежды. Соседи шептались: «Зачем ей столько? Одна ведь, ни мужа, ни детей!» А Прасковья в глубине души всё ждала, что найдётся мужчина, который разглядит в ней не только работящую хозяйку, но и женщину. Но никто не смотрел: грубые руки, тяжёлая походка и горькая правда — детей ей не суждено было иметь.
Справляться одной было нелегко. Иногда мужики из деревни помогали — вспахать огород, заготовить сено, но всё за деньги, без души. Дрова колоть, скотину резать, крышу чинить — всё это падало на плечи Прасковьи. Так бы и текла её жизнь, серая, как ноябрьский туман, если бы в Заозёрье не появился чужак. Бродяга, каких здесь отродясь не встречали. Первый день он слонялся по деревне, озираясь, словно загнанный волк. Но голод взял своё: стал заглядывать во дворы, предлагать помощь. Гнали его, конечно, хотя сердобольные бабушки иногда подкармливали куском хлеба.
Однажды морозным утром Прасковья, как обычно, грузила в «Ниву» мясо и молоко для рынка. Время поджимало, но машина, как на зло, не заводилась. Прасковья, хоть и была мастером на все руки, с техникой не дружила. Она ругалась, пинала колесо, когда рядом возник тот самый бродяга. Стоял, молча смотрел, а потом тихо, с робкой вежливостью сказал:
— Давайте я попробую.
— Да что ты можешь? — огрызнулась Прасковья, вытирая пот со лба.
— Машину завести.
— Ну, давай, — буркнула она, отступая в сторону.
Минут двадцать он копался под капотом, и, о чудо, двигатель заурчал. Прасковья, не веря глазам, сунула ему две тысячные купюры, пробормотала: «Держи», — и бросилась к машине. Товар ждать не мог.
— Может, ещё чем помочь? — крикнул он ей вслед.
— На обед заходи! — махнула она рукой и укатила.
Вернулась Прасковья уже к вечеру, усталая, но довольная — почти всё продала. У ворот, переминаясь с ноги на ногу, стоял тот самый бродяга.
— Хозяйка, я пришёл. Ты работу обещала.
— Сейчас, машину загоню, — отозвалась она.
Привязала собаку, загнала «Ниву» во двор и кивнула на кучу чурбанов у сарая:
— Дрова колоть умеешь?
— Умею, — ответил он, глядя на гору брёвен.
Прасковья принесла топор. Бродяга взял его, нахмурился:
— Тупой он у тебя.
— Точильный станок есть, ножи я точила, а топор — не выходит, — смущённо призналась она. — В сарае наждак лежит, но сломался ещё при отце.
— Можно посмотреть?
— Иди, смотри.
В сарае он покопался у пыльного наждака, и тот, к удивлению Прасковьи, ожил. Заточил топор, вышел во двор, скинул рваную куртку и принялся за дрова. Работал споро, будто всю жизнь только этим и занимался. Прасковья засмотрелась, покачала головой и ушла в дом.
Через час вышла снова.
— Как звать-то тебя? — спросила.
— Геннадий.
— А я Прасковья, — представилась она. — Пошли, Геннадий, обедать.
— Неудобно как-то, — замялся он.
— Иди, не разглагольствуй! — отрезала она.
За столом, где дымилась картошка, лежали куски домашней колбасы, сало и солёные огурцы, Геннадий ел жадно, но старался не чавкать. Прасковья подкладывала ему, приговаривая:
— Ешь, не стесняйся!
До темноты он колол дрова, но гору не осилил. Прасковья вышла, посмотрела:
— Геннадий, до ночи не управишься. Сегодня суббота, баню затопи, помоешься. Дрова завтра доколешь.
— Как скажешь, — кивнул он и пошёл к бане.
Натопил баню, Прасковья помылась первой, а перед тем, как пустить его, подвела к старому шкафу:
— Выбери одежду. От отца осталась, новая, выбросить жалко.
Геннадий взял рубаху, штаны, поблагодарил и ушёл мыться. После бани сели ужинать. Прасковья, подперев щёку, спросила:
— Расскажи о себе, Геннадий.
Он вздохнул, опустил глаза:
— Сорок семь мне. Был женат, не сложилось. Сын у бывшей остался. Запил я тогда. Жил у тётки, работал то грузчиком, то сторожем. Хвалили, пока трезвый был. Тётка умерла, и я совсем скатился. Квартиру пропил, по подвалам скитался. Решил за ум взяться, да встретил женщину. Жили вместе, дочка родилась. Не знал я, что она сама из пьющих, хоть и лечилась. Стали пить вдвоём. Подрался раз с соседом, дали два года. Вернулся — а у неё другой. Дочку не показали. Драться не стал, не хотел назад в тюрьму. В городе оставаться не мог, чувствовал — сорвусь. Пошёл, куда глаза глядят. Так сюда и попал.
— Тяжёлая судьба, — покачала головой Прасковья. — Что дальше?
— Не знаю.
— Оставайся у меня, Геннадий. Дом большой, ты работящий. Найдём, чем заняться.
Его глаза вспыхнули надеждой:
— Прасковья, мне деваться некуда. Спасибо тебе!
Постелила она ему в дальней комнате. Геннадий, впервые за годы, лёг на чистую постель и заснул, едва коснувшись подушки. А Прасковья не спала всю ночь, сердце колотилось: что-то подсказывало, чтоА утром Геннадий проснулся от аромата свежих блинов, поняв, что в этом доме, среди берёз и добрых рук Прасковьи, он наконец-то нашёл своё место.
