**Дочь променяла меня на кафе: я брела домой одна**
В тихом городке под Самарой, где панельные пятиэтажки помнят ещё советские времена, а во дворах пахнет пирогами и сиренью, моя жизнь, отданная дочери, вдруг превратилась в горькое одиночество. Я, Татьяна Викторовна, растила Настю одна, отдавая ей всю душу, но её равнодушие и колкие слова оставили в моём сердце лишь ледяную пустоту.
Настя — моя радость и моя печаль. Её отец исчез, когда ей было пять, и я тянула её одна: крутилась как белка в колесе на двух работах, шила ей платья из остатков ткани, копила на кружок бальных танцев. Алименты приходили, когда ему вздумается, но я не роптала — лишь бы у Насти было всё, как у людей. Она выросла, отучилась в университете, устроилась в местную мэрию. Я радовалась её успехам, не замечая, как между нами вырастает стена. А теперь, в свои 60, я чувствую себя лишней в её жизни.
Вчера был день, которого я ждала с надеждой. Настя пообещала зайти, чтобы вместе сходить на ярмарку в центре. Я готовилась с утра: напекла ватрушек, надела своё парадное ситцевое платье, даже подвела глаза — в последний раз красилась на выпускной в 1982-м. «Как вчера с подружками?» — спросила я, когда она зашла в мою хрущёвку. «Нормально», — буркнула она, не отрываясь от телефона. Меня кольнуло, но я сделала вид, что не заметила, надеясь, что на ярмарке всё наладится.
Мы вышли, но Настя была будто не со мной. То смс пишет, то смеётся в трубку, а я шла рядом, как привязанная. На ярмарке — гам, музыка, запах шашлыка и дети с сахарной ватой. Хотела купить ей вязаную косынку — она махнула рукой: «Мама, отстань, у меня свои деньги есть». Тут подбежали её коллеги — нарядные, с нарощенными ресницами. «Насть, пошли в «Чайхону», там вся тусовка!» — защебетала одна. Дочь кивнула и, словно вскользь, бросила: «Мам, ты же домой? Я потом позвоню».
Я замерла. «Настенька, а как же мы? Я думала, вместе погуляем…» — голос дрогнул. Она закатила глаза: «Ой, мам, хватит ныть! Тебе же папа деньги шлёт — живи в своё удовольствие!». Её слова резанули, как стекло. Какие деньги? Каждый рубль уходил на её репетиторов, курсы, ту самую дурацкую кофточку «как у Светки из богатой семьи»! А теперь она смотрит на меня, будто я её обкрадываю. Я развернулась и пошла, стиснув зубы, чтобы не разрыдаться на улице.
Дорога домой казалась вечной. Я шла по освещённым фонарями улицам, а вокруг парочки смеялись, студенты орали под гитару. Моя дочь выбрала «тусовку» в кафе, а я, её мать, — стала просто помехой. Дома села за стол, где ватрушки так и не дождались гостей, и наконец разревелась. Неужели я столько лет растила эгоистку? Она даже не поняла, как больно её слова…
Ночью ворочалась без сна, вспоминая, как Настя в пять лет лепила мне из пластилина «медаль за лучшую маму», как мы пекли пряники под Новый год. Куда делась та девочка? Утром позвонила — вдруг одумалась? «Мама, не сейчас, я на совещании», — сухо ответила она. Голос был таким далёким, будто мы чужие.
Соседка Валентина Ивановна, увидев мои заплаканные глаза, занесла чай с мятой. «Тань, не переживай, — вздохнула она. — Молодые — они как кошки: сегодня к тебе на коленки, завтра — хвостом дверь подпирает. Одумается». Но мне от этих слов не легче. Боюсь, дочь так и не поймёт, сколько я для неё сделала. Её холодность — как нож в спину. Может, я слишком её баловала? Или мало ругала?
Теперь сижу в тишине, разглядывая старые фото: вот мы с Настей на даче, вот она в первом классе с бантами… Вся моя жизнь — ради неё. Но ей, кажется, это не нужно. Хочется верить, что она однажды обнимет и скажет: «Прости, мама». Но с каждым днём эта надежда тает, как снег в апреле. Моя девочка выбрала свою дорогу, а я осталась у разбитого корыта — с несъеденными ватрушками и пустотой в душе. Этот день научил меня горькой правде: даже материнская любовь иногда разбивается о неблагодарность. И теперь мне придётся жить с этим.
