Два года молчания: дочь исчезла из жизни
Моя соседка, Вера Семёновна, с глазами, будто выцветшими от времени, но всё ещё теплыми, ютится в кривом деревянном доме на краю забытого Богом городка под Екатеринбургом. Ей семьдесят, и дни её тянутся в одиночестве. Иногда я заглядываю к ней, приношу гостинцы — ватрушки или пряники. Обычно она встречает меня суетливой улыбкой, начинает вспоминать свою молодость, командировки по Уралу, будто листает потрёпанный альбом с выцветшими снимками. Но о родных говорит редко — будто рот полный стекла. Лишь в тот вечер, когда за окном кружила позёмка, а в печке потрескивали дрова, она вдруг заговорила о дочери, с которой не виделась два года. Её слова, медленные, как смола, я запомнила наизусть.
В тот день Вера Семёновна сидела у заиндевевшего окна, ковыряя ложкой в холодном чаю. Я принесла мёду да банку малинового варенья — праздник же. Она кивнула, губы её дёрнулись, но глаза остались мокрыми и пустыми. Мы пили чай, и тишина между нами густела, как кисель. Я уже хотела уйти, но тут она заговорила, и голос у неё был будто из другого мира:
«Два года, Наташ. Два года — ни звонка, ни письмеца. Пыталась в день рождения дозвониться — трубку не берут. Может, номер сменила. Может, в Москву уехала… кто их знает»
Она смолкла, будто собирала рассыпанные бусины воспоминаний. Потом глубоко вдохнула, и повествование её поплыло, как дым от самокрутки:
«А ведь всё было. Знаешь, какая семья была — загляденье. С Мишкой познакомились ещё в студенчестве, в Свердловске, на катке. Он был — огонь, не человек. Детей не спешили — нагуляться хотели. Он в геологоразведке работал — пол-Урала исходили. От Челябинска до Перми. Жили — душа в душу.
Копили, не покладая рук. Купили тут, в городке, трёшку — вся округа завидовала. Мишка всё в ней сам мастерил — от полов до шкафов. Говорил: «Здесь наши внуки бегать будут». И правда — когда Люда родилась, я думала, сердце лопнет от счастья. Он её на руках носил, как царскую регалию. Наше сокровище…
А потом его не стало. Рак сожрал за полгода. До сих пор кажется — вот-вот дверь скрипнет, и он войдёт в засаленных сапогах. Люда после похорон стала чужой. Съехала в город, снимала хату. Ладно, думала, пусть поживёт. Звонила иногда, на праздники заезжала. А два года назад — будто ножом по всему…
Пришла, глаза сверкают. «Мама, — говорит, — деньги на ипотеку нужны. В новостройке студия свободная». Я честно сказала — после Мишкиных похорон копейки остались. Пенсия — тридцать тысяч, на хлеб с маслом хватает.
Тут она и выдала: «Продавай квартиру. Купишь однушку, а остальное мне». Я онемела. Эти стены — последнее, что от Мишки осталось. Тут каждый гвоздь он забивал. Как отдать? Люда орала, что отец для неё всё строил, что ей это по праву. Я шептала: «Живи здесь, вспоминай нас» — но она не слышала.
Хлопнула дверью так, что стекла задрожали. С тех пор — тишина. От Марьи, нашей соседки, слышала — ипотеку всё же взяла. На трёх работах горбатится. Одна, без мужа, без детей. Как она? Чем дышит? Пробовала звонить — номер мёртвый. Даже подруга её, Танька, говорит: «Полгода как в воду канула».
Я же старуха. Ноги уже не те. Умру — кто ей расскажет, как отец потолок красил, напевая «Катюшу»? Кто напомнит?..»
Вера Семёновна замолчала, разглядывая трещину в чашке. По щекам её ползли две блестящие дорожки. История эта — не про ссору. Про то, как память становится клеткой, а любовь — ножом. Я верю, Люда ещё вернётся. Но пока в избе Веры Семёновны тихо, лишь портрет в углу — молодой геолог с девочкой на плечах — смеётся сквозь пыль и время.
