Сын вдруг заявил, что нам с мужем пора написать завещание. Мне 56, ему – 57.
Никогда бы не подумала, что слова родного сына могут так ранить. У нас с мужем один ребёнок – наш Ваня, наша радость, смысл всей жизни. С первых дней мы жили ради него, отдавая все силы, время, мечты. Хотели, чтобы у него было всё: хорошая школа в Липецке, уютная квартира, стабильное будущее. Ради этого мы с Сергеем отказывали себе во всём, трудились не покладая рук, копили каждую рубль. Но тот вечер в нашей хрущёвке перевернул всё с ног на голову.
Ваня вошёл с каменным лицом. Уселся напротив за кухонным столом, будто собирался объявить нечто важное. В груди защемило. «Мама, папа, – начал он, глядя в окно, – нужно обсудить будущее. Пора составить завещание».
У меня перехватило дыхание. Сергей растерянно посмотрел на меня, а у меня будто ноги подкосились. Завещание? Мы ещё полны планов: мечтаем съездить в Сочи, затеяли ремонт на даче, а сын говорит о смерти? «Ванюша, зачем сейчас это? – прошептала я, сдерживая дрожь. – Мы здоровы, впереди ещё годы». Но он стоял на своём. «Возраст не при чём, мам. Надо всё уладить заранее. Я должен знать, что мне достанется».
Его слова впились, как заноза. Ни тени заботы о нас – только сухой расчёт, будто он уже делит наши вещи, не дожидаясь нашего ухода. Я смотрела на этого парня – того самого мальчишку, которого носила на руках – и не верила своим ушам. Неужели для него мы теперь просто владельцы трёшки, Лады и вклада в Сбербанке? Не родители, а источник наследства?
Сергей молчал, уткнувшись взглядом в скатерть, будто искал в её узорах ответ. А я кусала губы, чтобы не расплакаться. Как так вышло, что наш сын, ради которого мы жили, теперь видит в нас только кошелёк? Вспоминала, как пела ему колыбельные, как Серёжа учил его играть в хоккей, как радовались его пятеркам. А теперь он сидит и требует документ, будто мы уже на том свете.
«Вань, – наконец произнёс Сергей ровным голосом, но я знала, как ему больно, – мы всегда думали о тебе. Всё нажитое – твоё. Но заводить этот разговор сейчас… Будто ты хоронишь нас заживо». Сын насупился, будто не ожидал возражений. «Пап, я просто за практичный подход, – огрызнулся он. – Не хочу потом судиться из-за наследства».
Судиться? Меня будто обожгло. Мы с Сергеем всегда делили последнюю копейку, а теперь он говорит о судах, словно мы чужие. В тот миг что-то надломилось – будто хрустальный бокал упал и треснул. Всё, что строили годами: доверие, тепло, – рассыпалось в прах от его слов.
Я собралась с силами. «Сынок, – твёрдо сказала я, – мы живём ради тебя, но не значит же это, что нам пора писать предсмертные бумаги. Мы же ещё здесь! Разве это не главное?» Он лишь пожал плечами, будто не услышал. «Я просто думаю о будущем», – бросил и вышел, оставив тяжёлое молчание.
Этой ночью я ворочалась без сна. Лежала рядом с Сергеем, слушала его храп и мучилась: где мы прокололись? Может, слишком много давали, а ценить не научили? Утром Сергей, будто читая мысли, сказал: «Он ещё молод, Людка. Не осознаёт, что это задело». Но в его глазах была та же боль.
Прошёл месяц, но осадок остался. Ваня больше не заводил тему, но стал реже заглядывать, будто стеснялся. А мы с Сергеем решили: завещание оформим – не для него, а для себя. Чтобы, как он сказал, «всё было по-честному». Но втайне я верю, что он ещё поймёт: главное наследство – не деньги и не квартира, а любовь, которую мы в него вложили.
Жизнь в Липецке течёт как обычно. Мы с Сергеем всё так же копим на Чёрное море, смотрим «Иронию судьбы» под Новый год и радуемся, когда Ваня забегает на борщ. Но тот разговор оставил след – горький, но нужный. Он напомнил, что время летит, и научил ценить каждый день вместе. А Ване, надеюсь, ещё предстоит понять: семья – не договор купли-продажи, а невидимые нити, сотканные из любви, а не из расписок.
