**Дневник одинокой матери**
В тихом городке под Рязанью, где деревянные дома помнят запах свежего хлеба и дым из труб, моя жизнь, отданная дочери, обернулась ледяным одиночеством. Я, Татьяна Сергеевна, растила Арину одна, отдавая ей всю себя, но её безразличие и упрёки разбили моё сердце, оставив лишь пустоту.
Арина — моя радость и грусть. Её отец исчез, когда ей едва исполнилось шесть, и я тянула её в одиночку: шила на заказ, вставала затемно, чтобы успеть на рынок, копила на её танцы. Муж присылал деньги редко, но я не роптала — лишь бы у дочки было счастье. Она выросла, окончила педучилище, устроилась в мэрию. Я гордилась, видя, как она крутится среди людей, но не заметила, как сама стала для неё чужой. Теперь, в 63 года, я — просто тень в её жизни.
Вчера был день, которого я ждала с трепетом. Арина пообещала зайти, чтобы вместе сходить на праздник в центре. Я суетилась с утра: испекла ватрушки, надела ситец с розами, даже подвела глаза — давно себя так не наряжала. «Как вчера прошло?» — спросила я, когда она переступила порог. «Да ничего», — бросила она, не отрываясь от телефона. Её холодность кольнула, но я смолчала, надеясь, что на гуляньях всё наладится.
Мы вышли вместе, но Арина будто витала в облаках. Смеялась в трубку, хихикала над чужими шутками, а я шла рядом, как ненужный багаж. На площади гремела гармонь, пахло шашлыком и пряниками. Я потянулась купить ей кружевную косынку, но она отмахнулась: «Отстань, мам, у меня своих хватает». Вдруг подбежали её подружки — щебетухи в модных куртках. «Арь, все в «Самоваре» ждут!» — закричали они. Она кивнула мне через плечо: «Ты ж домой? Я потом позвоню».
Я остолбенела. «Ариш, а как же мы?» — прошептала я, но голос дрогнул. Она закатила глаза: «Ну вот, опять! Папа ведь шлёт деньги — живи себе спокойно!» Её слова ударили, как оплеуха. Деньги? Да я каждую копейку в неё вложила — в платья, в учебники, в её же будущее! А теперь она кривит губы, будто я её обкрадываю. Развернулась и пошла, чувствуя, как слёзы разъедают щёки.
Дорога домой казалась крестным ходом. Шла мимо смеющихся семей, а в ушах звенело: она выбрала их, а не меня. Дома села за стол, где остывали ватрушки, и разрыдалась. За что? Я отдала ей лучшие годы, а она не захотела и часа со мной провести. Её слова о деньгах вертелись в голове, как шило в ране. Неужели правда думает, что я себе что-то припрятала? Всё, что имела, — отдала ей.
Ночь провела без сна, вспоминая, как Арина в пять лет лепила мне куличики из песка, как мы варили варенье в тазу. Куда делась та малышка? Теперь она взрослая, но её равнодушие режет хуже ножа. Утром набрала её номер — вдруг одумалась? «Мама, не сейчас», — буркнула она. Голос был таким чужим, будто звонила не я, а телефонистка. Чувствую — теряю её, и от этого сжимается горло.
Соседка Нина зашла с ромашковым чаем. «Тань, не терзайся, — проговорила она. — Одумается, приползёт». Но её утешения — как мёртвому припарки. Страшно, что дочь так и не обнимет, не скажет: «Прости». Её холод — как приговор. Где я ошиблась? Слишком мягкой была? Не научила благодарности?
Теперь сижу в тишине, перебирая старые фото, где мы с ней смеёмся у ёлки. Вся жизнь — для неё, а она этого не ценит. Хочется верить, что очнётся, прибежит, но с каждым днём надежда тает. Моя девочка выбрала другую дорогу, а я осталась у разбитого корыта — с несъеденными ватрушками и тоской под рёбрами. Этот праздник стал мне уроком: даже материнская любовь — не вечна, если её топчут. Надо учиться жить с этой пустотой.
