**Личный дневник.**
В нашем тихом городке под Самарой, где старые деревянные дома помнят столько детского смеха, моя жизнь разлетелась вдребезги из-за папиных слов. Я, Алевтина, всегда думала, что наша семья — это крепость. Но когда отец признался, что у него другая жизнь в Турции, сердце сжалось так, будто его перетянули колючей проволокой.
Мои родители, Геннадий и Людмила, казались мне идеалом. Они растили меня и младшего брата, Мишу, с такой заботой, что я и представить не могла, будто что-то может разрушить эту идиллию. Папа работал прорабом, часто уезжал на стройки, но я не волновалась — он возвращался с гостинцами, крепко обнимал нас и говорил, что скоро всё наладится. Мама, библиотекарь, держала дом в тепле и порядке. А потом настал тот вечер, когда он приехал с очередного объекта — и наш мир рухнул.
Я сразу заметила, что он какой-то чужой. Мама грела борщ на плите, Мишка возился с конструктором, а я пыталась расшевелить отца: «Пап, ну как там дела?» — спрашивала, а он будто сквозь меня смотрел. Потом он резко провёл рукой по лицу и выдавил: «Лева, нам надо поговорить». Голос у него дрожал, и у меня в животе похолодело. Мама замерла у плиты, даже ложка в её руке перестала шевелиться.
«В Турции у меня другая семья, — выдохнул он. — Жена, Эльвира. И двое детей — Тимур и Алёна». Слова повисли, как нож в спине. Меня затошнило. Мой отец, тот самый, который учил меня кататься на коньках, годами жил двойной жизнью? У него там другие дети? «Ты вообще понимаешь, что натворил? — прошипела я. — Мама в курсе?» Он потупил взгляд: «Нет… Но сейчас скажу».
Мама вдруг грохнула ложку об пол. Лицо её посерело, глаза стали мокрыми и пустыми. «Гена… — только и смогла выдавить она. — Как же так?» Я бросилась её обнимать, но она отстранилась, будто боялась, что от прикосновений рассыпется. Отец начал что-то лепетать: «Я не хотел… Это вышло случайно… Я вас всех люблю». Любил? Значит, вот как выглядит его любовь — годы лжи и шёпота за спиной.
Я орала так, что у меня в горле першило: «Мы тебе верили! Мы ждали!» Мишка прибежал из комнаты, увидел слёзы — и сам расплакался. Отец потянулся к нему, но мама резко перегородила путь: «Не подходи к моим детям!» В тот миг я поняла: крепости больше нет. Папа собрал вещи и ушёл той же ночью, а мы остались на развалинах.
Мама перестала говорить. Дни напролёт сидела у окна, будто ждала, что он вернётся и скажет: «Это шутка». Миша замкнулся, перестал гулять с друзьями. Я пыталась быть опорой — варила борщ, гладила рубашки, но внутри всё клокотало. Как он мог? Там, в Турции, у него Тимур и Алёна — наверное, они для него важнее, раз он выбрал их. А мы, его первые дети, оказались просто… обузой.
Через неделю папа позвонил: «Лева, дай мне объяснить». Но я не могла слушать. «Ты уничтожил нас, — прошептала в трубку. — Больше не звони». Мама, услышав это, разрыдалась снова. «Может, я плохо готовила? Или мало внимания уделяла?» — всхлипывала она. Я держала её за руку, твердя, что это не её вина, но её боль въелась в меня, как ржавчина.
Потом я узнала от его знакомого, что в Турции он живёт уже лет пять. С Эльвирой познакомился на стройке, их дети ходят в турецкую школу. А к нам он приезжал, улыбался, рассказывал байки — и ни намёка. Теперь, когда я вспоминаю, как мы ждали его с работы, как гордились им, мне хочется разбить что-нибудь.
Тяжелее всего смотреть на маму. Она словно умерла, но забыла упасть. Мишка целыми днями молчит. Я не знаю, как жить дальше. Иногда мне кажется, что если бы он хотя бы сказал правду раньше… Но нет, удобнее было врать. Он до сих пор пишет, просит встретиться. Иногда мне хочется ответить. А иногда — выкрикнуть: «Ты не имеешь права называть себя отцом».
Соседка тётя Валя говорит, что надо сходить к психологу. Но разве чужие слова снимут эту боль? Я будто хожу по осколкам той жизни, которая была до его признания. И не знаю, смогу ли собрать их обратно.
