Завещание
Серафима внезапно свалилась. Ноги отказывались слушаться, голова раскалывалась, сердце колотилось, будто пыталось вырваться из груди. А потом и руки ослабли — даже ведро воды из колодца поднять не могла. Врачи в районной больнице развели руками: гипертония, сердечная недостаточность. Выписали горсть таблеток, тонометр — теперь это её верные спутники до конца дней.
— Вот так напасть! — думала она, сжимая в дрожащих пальцах рецепт. — Откуда взялось? Всю жизнь на ногах, ни дня без дела, а теперь…
В ушах звенели докторские наставления: «Поменьше нагрузок, побольше отдыха, свежий воздух…»
— Легко им говорить! — зло шептала Серафима. — Видно, не знали, как в деревне живут. Овцы, огород, дрова, вода — всё на тебе одной. Да и кому помогать-то? Чужие своих дел небось по горло.
Мужа похоронила пять лет назад. Лаврентий ушёл тихо, во сне.
— У мужчин век короче, — вздыхала она. — Видно, нам, бабам, Бог крепость дал. Лаврентий-то прожил до семидети, а теперь, видно, и мой срок подходит…
Жутко было осознавать, что жизнь клонится к закату.
— Пока силы есть — живёшь. А как немощь придёт — одна мука. — Она стиснула зубы. — И что теперь? Как дальше быть?
Дочки — три родные кровиночки, которых растила с мужем, — жили своей жизнью. Две в городе, в деревню наведывались редко, да и то — по своим нуждам, а не проведать мать. Каждый их приезд выбивал Серафиму из колеи.
Старшая, Вера, только и знала, что твердила про дачников:
— Мам, дом-то какой у тебя крепкий! Речка рядом, природа — загляденье. Сдавать надо! Денег лишних не бывает.
— А ты сама что ж не приедешь отдохнуть?
— Мам, ну ты же знаешь — Саша море любит…
Знала. Была у них однажды — хватило. Саша — скряга, каждая копейка на счету. Вроде и польза от этого была: квартиру обустроили, Веру на врача выучили. Но когда он дотошно выспрашивал у жены: «Почём мясо взяла? А пирожные зачем? Деньги на ветер!» — сердце Серафимы сжималось.
— Зачем нам дом? И так всё хорошо, — робко возражала Вера.
— Молчи! — обрывал он. — Чем мы хуже других? Я всё добьюсь, но докажу, что мы не лыком шиты!
Вера замолкала. Спорить было бесполезно. Единственное, на что Саша не скупился, — отпуск на море. Лишь бы люди видели: живут не хуже других.
«Зачем?» — думала Серафима. — Живи в радость, цени, что есть. Зависть — яд, она человека изнутри съедает…
Дочь постепенно становилась такой же, как муж. А разговоры про дачники — неспроста. Однажды в городе подслушала, как Саша Веру уговаривал:
— Убеди мать дом продать. Крепкий, как дача — идеал. Я покупателя найду. Нам долю отдадим…
— А мать куда?
— У неё же ещё две дочери есть!
С тех пор Серафима к ним не ездила.
Средняя, Надежда, была полной противоположностью сестре. Ни о матери, ни о наследстве — ни мысли. Приезжала, чтобы покрасоваться: ходила по двору в «бикини», за что деревенские прозвали её «гламурной». В огород сходит — ягодку сорвёт, редиской похрустит, а прополоть — ни за что! Маникюр жалко.
Последний раз наведалась после третьего развода.
— В кого она такая? — удивлялась Серафима. — Первый муж — золото, и Костик в него пошёл. А ей с порядочными скучно!
Остальных мужей она не видела и не судила. Жалела внука, который мешал Надежде «устраивать личную жизнь». В итоге Костика забрал отец. Его новая жена, Галя, оказалась доброй.
Внук каждое лето гостил в деревне. После смерти деда с ним стал приезжать отец. Осмотрит хозяйство, сена заготовит, дров наколет — руки золотые! А Костик во всём помогал. Серафима любила наблюдать за ними, радовалась, что так вышло.
После четвёртого класса Костя поступил в Суворовское. Писал бабушке письма, та отвечала, мечтая, как однажды в деревню приедет стройный офицер — её гордость.
Младшая, Люба, была отрадой. Жила в соседнем селе с мужем Арсением — оба домовитые, работящие, добрые. Сёстрами не интересовалась — видела их отношение к матери.
— Чёрствые, — качала головой Серафима. — Любви и тепла не помнят…
Люба часто навещала. Обнимет, прижмётся, как в детстве, и сидит, не шелохнувшись. С ней можно было говорить обо всём.
После смерти Лаврентия Люба не раз звала мать к себе. Та отказывалась — пока силы были. Но теперь…
— Ни Вера, ни Надежда мне не нужны, — понимала Серафима. — Только к Любе…
Но сердце разрывалось при мысли оставить дом. Представляла заколоченные окна, пустоту — и мороз пробегал по коже.
Люба не торопила. Лето ещё стояло, август баловал теплом. Серафима медленно свыкалась с мыслью, что придётся уехать.
Решение созрело в сентябре, когда зарядили холодные дожди. Стало неуютно и в доме, и в душе.
— Не смогу одна, — прошептала она. — Вдруг что? Даже фельдшера нет…
Перед отъездом пошла к мужу на могилу.
— Вот и я, Лавруша. Может, в последний раз… Разболелась. Скоро, видно, и я к тебе. А может, ещё поживу — у Любы хорошо будет. Ты не переживай. Дом-то я ей оставила — завещание написала. Вера с Надей не знают. Пусть потом не воюют…
Она погладила фотографию на памятнике.
— Ладно, пойду. Царствия тебе небесного.
В воскресенье Люба с мужем приехали. Окна не были заколочены — мать так и не решилась.
— Не настаивай, — тихо сказала Люба мужу. — Степан присмотрит…
Серафима лежала на кровати лицом к стене. Сумок не было. На столе — стопка старых фото и сложенный лист. Завещание.
Люба дотронулась до плеча матери — рука безжизненно упала…
Похоронили Серафиму рядом с Лаврентием. Вера приехала с мужем — тот уже прикидывал, сколько можно выручить за дом.Они уехали молча, а Люба осталась стоять у старого дома, глядя, как первые снежинки медленно ложатся на крышу, которая теперь принадлежала только памяти.
