Иногда молчание ранит сильнее крика. Год назад мать сказала мне: «Ты мне мешаешь». В тот миг что-то надломилось в душе — тихо, но безвозвратно. А теперь она звонит без конца, приходит без приглашения, ждёт участия и упрекает. Её одиночество стало моей виной. Её пустота — моей обязанностью. Но почему-то никто не вспоминает, как всё началось…
Меня зовут Анастасия. Я родом из Нижнего Новгорода. У меня есть муж, маленькая дочь, работа и прошлое, о котором до сих пор больно вспоминать. Моё детство — это чад табака, грохот посуды за стеной и слёзы матери. Отец пил. Отчаянно. Не для веселья — будто заклятого врага топили в водке. А потом приходила ярость: бил, оскорблял, уничтожал. Я молилась, чтобы мать ушла. Но она терпела.
Когда я поступила в университет, мы остались вдвоём — отец исчез. Вернее, мог бы исчезнуть, если бы не сердечный приступ деда. После похорон мать наконец подала на развод, и мы остались вдвоём в трёхкомнатной квартире, доставшейся нам с братом по завещанию.
Я переехала в общагу — берегла время и мечтала о свободе. Домой наведывалась, помогала. А потом встретила Егора, и мы решили пожениться. Встал вопрос — где жить. Я, собравшись с духом, предложила матери пожить у неё первое время. Всё же и моя доля в квартире есть.
Её ответ врезался в память:
— Когда же я заживу для себя?! Хватит мотать мне нервы!
Я не спорила. Не плакала. Просто отступила. Свекровь предложила перебраться к ним. Мы согласились. Тогда я думала: мать просто измучена. Пусть отдыхает. Обиду затаила, но виду не подавала. Просто отдалилась.
Потом я забеременела. Неожиданно, но желанно. Муж взял подряды, я подрабатывала уроками. Свекровь стала мне опорой: нянчилась с малышкой, давала мне выспаться, варила борщи. Мы копили на жильё. Трудно, но справлялись.
А мать… мать не позвонила ни разу. Ни во время беременности, ни после родов. Ни единого слова. Словно меня не существовало. Ни визита, ни подарочка, ни вопроса.
А потом, спустя год, началось. Звонки ежедневно: то тоскливо, то «голова раскалывается», то «ты забыла про мать». Стала навещать без предупреждения, требовать, чтобы я таскала к ней внучку. Упрекала:
— Я жизнь тебе отдала, а ты даже чаю со мной не выпьешь. Умирать мне одной? Неблагодарная…
И тогда стало по-настоящему больно. Не из-за её слов — а потому что ей легко забыть, как сама отказалась от меня, когда мне было страшно и трудно.
Мать не спросила, как я перенесла роды. Не знает, как дочь впервые засмеялась. Не держала её на руках. А теперь требует любви, будто так и надо. Будто ничего не было.
Егор говорит, что, видно, любовник её бросил. Вот и вспомнила о дочери. Теперь я — её «забота». Но я — не игрушка. У меня своя семья: ребёнок, хозяйство, уроки. Не могу быть утешением для того, кто сам меня когда-то вычеркнул.
Не знаю, что делать. Молчать — невыносимо. Ругаться — не хочу. Но и прощать просто так — больше не могу. Быть дочерью — не значит быть служанкой. А любовь нельзя вымогать, когда стало одиноко. Особенно у того, кого сам когда-то отверг.
