**Дневник. 12 мая.**
Сегодня выдался день тяжёлый, серый, будто сама природа знала, что в нашем селе Лужки творится горе. Стою у окна в медпункте, смотрю на улицу сердце сжато, как в тисках. Тишина ненормальная: ни лая собак, ни криков ребятишек, даже петух дяди Фёдора примолк. Все смотрят в одну сторону на дом Веры Максимовны, нашей бабы Веры. У калитки чёрная иномарка, чужая, блестит, словно свежий шрам на теле деревни.
Приехал её сын, Геннадий, увозить мать в дом престарелых.
Появился он за три дня до этого начищенный, в дорогом костюме, пахнет не землёй, а каким-то заморским одеколоном. Ко мне зашёл первым делом, будто за советом, а на деле за оправданием.
Валентина Петровна, вы же видите, говорит, в потолок смотрит, маме нужен уход. Профессиональный. А я что? В Москве работа, командировки. Тут сердце, там ноги Там ей лучше будет. Врачи, сиделки
Я молчала, только на руки его смотрела. Чистые, с маникюром. Этими руками он в детстве цеплялся за подол Веры, когда она его из реки вытаскивала, синего от холода. Этими же руками хватал пирожки, которые она пекла, не жалея последней муки. А теперь этими руками подписывал ей отлучку от дома.
Гена, говорю тихо, голос дрожит, будто не мой, дом престарелых не дом. Там стены чужие.
Зато специалисты! почти крикнул он, словно себя убеждал. А здесь что? Вы одна на всё село. А если ночью станет плохо?
А я думаю: «Здесь, Геннадий, стены родные лечат. Здесь калитка скрипит, как сорок лет назад. Здесь яблоня под окном, которую твой отец сажал. Разве это не лекарство?» Но вслух не сказала. Что говорить, если человек уже решил?
Уехал он, а я к Вере побрела.
Сидела она на лавке у крыльца, прямая, как свеча, только руки мелко тряслись. Не плакала. Глаза сухие, вдаль смотрит на речку. Увидела меня, попыталась улыбнуться, а получилось, будно глотнула уксуса.
Вот, Петровна, шепчет, голос тихий, как шелест листьев. Сын приехал Забирает.
Села рядом, взяла её руку холодная, шершавая. Сколько эти руки переделали за жизнь И грядки пололи, и бельё в проруби стирали, и Генку своего калякали.
Может, поговорить с ним ещё? шепчу.
Она головой качнула.
Не надо. Решил. Ему так легче. Он не со зла, Петровна. Обо мне думает, по-своему.
И от этой её тихой покорности у меня сердце в пятки ушло. Не кричала, не рвала на себе волосы. Приняла, как принимала всю жизнь и засуху, и похороны мужа, и вот теперь это.
Перед отъездом зашла к ней. Узелок собрала фотография покойного мужа в рамке, пуховый платок, что я ей дарила, да иконка медная. Вся жизнь в одном узле.
Дом вымыт, пахнет чабрецом и холодной золой. Сидит за столом, две чашки стоят, блюдце с остатками варенья.
Садись, кивает. Чаю напьёмся. В последний раз.
Сидели молча. Ходики на стене тикали раз, два, раз, два Отмеряли последние минуты её жизни в этом доме. В этой тишине было больше крика, чем в любой истерике.
Потом встала, к комоду подошла, свёрток в белой ткани достала.
Возьми. Скатерть. Мать моя вышивала. Пусть у тебя будет.
Развернула по белому полотну васильки да маки, кайма такая, что глаз не оторвать. Комок к горлу подкатил.
Вера, зачем?.. Убери. Пусть тебя здесь ждёт. Мы дождёмся.
Она посмотрела на меня выцветшими глазами, и я поняла она не верит.
Настал день. Геннадий укладывал её узелок в багажник. Вера вышла в лучшем платье, в том самом платке. Соседки за калитками стоят, слёзы фартуками утирают.
Оглядела двор каждую избу, каждое деревце. Потом на меня взглянула. И в глазах её стоял немой вопрос: «За что?» И просьба: «Не забывайте».
Села в машину. Гордо. Не оглянулась. Только когда машина тронулась, в заднем стекле мелькнуло её лицо и по щеке скатилась одна скупая слеза.
Прошла осень, зима метелями пролетела. Дом Веры стоял с заколоченными окнами, снег сугробами намело. Село будто осиротело. Идёшь мимо кажется, вот-вот калитка скрипнет, Вера выйдет, поправит платок: «Здравствуй, Петровна». Но калитка молчала.
Геннадий звонил пару раз. Говорил, мама привыкает, уход хороший. А в голосе у него такая тоска была поняла, не он маму, а себя самого в той казённой палате запер.
А потом пришла весна. Такая, какая бывает только в деревне воздух пахнет талой землёй, солнце ласковое, ручьи звенят. И в один такой день у околицы знакомый автомобиль показался.
Сердце ёкнуло. Неужели худое?
Машина к Вериному дому подъехала. Вышел Геннадий похудевший, с проседью, которой раньше не было. Дверцу открыл и я замерла.
Из машины, опираясь на его руку, вышла она. Наша Вера.
Стояла, щурилась на солнце, дышала будто воду после долгой жажды пила.
Петровна Геннадий на меня взглянул, в глазах и вина, и радость. Не смог. Там она угасала. Как свеча на ветру. Молчала, в окно смотрела. Приезжаю а она будто не узнаёт. Понял я, старый дурак, что не стены лечат и не уколы по расписанию. Родная земля лечит.
Голос дрогнул.
С работой договорился. Каждые выходные сюда. Буду сам. И вас прошу Присматривайте. Нельзя ей там. Её место здесь.
А Вера к калитке подошла. Провела рукой по шершавому дереву, будто гладила родное лицо. Геннадий доски с окон снял и дом вздохнул.
Она на крыльцо взошла, на пороге остановилась. Глаза закрыла. Дышала запахом родных стен
