Обида длиною в жизнь
– Мама, ну зачем ты молчишь? – Ася стоит у окна кухни Нижнего Новгорода, наблюдая, как мать медленно淘洗я чечевицу. – Надя уже извинялась десять раз. До когда ж ты будешь держать обиду?
Галина Михайловна не поднимает голову. Ее пальцы, словно в сонной мании, отделяют зернышки от песка, будто в этом есть некий загадочный ритуал затяжки душевного страдания.
– Извинялась, говоришь? – голос выходит гладким, как полированная лавровая ветвь. – А где она была, когда у меня душа разламывалась? Где была твоя щенка Надюша, когда я в путанице летала по палатам клиники?
Ася вздыхает, привыкшая к тому, что каждый раз, когда тема повернется к младшей сестре, мать превращается в глыбу мрамора.
– Мам, она же объяснила. У нее тогда Вика лихорадила, температура превышала сорок. Куда ей ломиться?
– Куда, – передразнивает Галина Михайловна, не слыша собственного яда. – А когда ей понадобились деньги на дачу, тогда ноги сквозь вихри лезли. Тогда Вика и стены терпели, и дети были куда важнее.
Ася садится напротив матери, которая, в свои пятьдесят два, приобрела лицо бессменного старости.
– Мама, послушай. Надя правда винится. Она каждый раз плачет. У нее же тогда не было выбора.
– Выбор всегда есть, – огрызается мать, прищуривая глаза, будто в них впаяты стрелки. – Можно было хотя бы позвонить. Спросить, живая ли я. А она как ледяная статуя. Ни разу не выскочила.
Ася вспоминает те кошмарные недели: мать с сердечной рубщей лежит в реанимации, а Надя с трёхлетней Викой вертится между скорой и поликлиники, как потерянная киска. А по совместительству – спешка с дачей.
– Самое обидное, – говорит мать, не слушая, как чечевица готовится в кипящую воду. – Не то, что не приезжала. А то, что даже не спросила, живая ли я. Ни разу.
– Нет, она боялась…
– Чего боялась? Что я ей по-сухому всё выдалю? Так и сейчас могу. Пятьдесят лет отчуждения за бедные кости возила. А теперь выяснилось, что для дочери я как бабушка в сказке старая нога.
Голос Галины Михайловны дрожит, и в глазах блестит пыль самых ярких воспоминаний. Вот где корни. Не просто зубная боль, а открытая рана предательства.
– Мама, помнишь, как Надя сидела с тобой, когда спина болела? Месяц без отдыха приезжала, покупала продукты, убирала.
– Помню. Поэтому-то и больнее. Думала, что в ком-то можно положиться. Оказалось – нет.
В этот момент звонит телефон. Ася видит имя сестры на экране.
– Может, поговоришь с ней?
– Нет. Не проси. Пустое дело.
Ася выходит в коридор:
– Как насчет завтрака? Удалось что-то заткнуть? – в трубке дрожит прерывистый голос сестры.
– Надя, мамаша по-прежнему в ярости.
– Ася, скажи, что я готова на коленях ползать, чтобы всё наладить. Я не могу больше. Вика спрашивает, за что бабушка сердится.
– А ты как ей объясняешь?
– Говорю, что там бабушка простудилась. Как я врать могу трёхлетнему ребёнку про обиду? Скажи, что у тебя есть пути, чтобы она выслушала.
Ася смотрит в сторону кухни, где Галина Михайловна начинает чистить огурцы с леденящей совестью.
– Надя, ты подумала о том, чтобы приехать неожиданно? Просто так, без предупреждений.
– Я боюсь. Может, вообще сквозь замок не проберусь?
– Тогда стой на крыльце, пока не откроет. Маме нужен не звонок, а самолёт.
В трубке повисает тишина.
– Ты права. Завтра же еду. Утром.
– Но ты приготовься. Пусть будет тяжело. Всилах молчания она загнала обиду измеримо.
Ася возвращается к столу, где мать уже режет корейку для пирога.
– Это сестра звонила? – спрашивает она, не оборачиваясь, как если бы разговаривала с тенью.
– Да. Завтра приедет.
Нож замер.
– Нет. Пусть не едет.
– Мам, зачем? Вы же родня. На обиду важнее крови?
Галина Михайловна разворачивается, гнев скрипит в горле:
– На обиду? Ася, ты понимаешь? Я чуть не скончалась тогда! Лежала, думающая, что не увижу родных. А Надя молчала. Может, случилось что-то с Викой?
Мать вытирает руки и садится напротив.
– Я велела медсестре каждый день звонить тебе, спрашивать о сестре. А Вика в это время смеялась по-детски.
Ася помнит тот разговор. Надя тогда крутилась между: сначала больница, потом Вика, потом агентство недвижимости.
– Мам, пойми. У Нади весь мир рушился. Ребёнка чуть не унесла лихорадка, дачеместа могли сбегаться.
– А у меня что, не был мир? – саркастически усмехается Галина Михайловна. – Лежала, дышать не могла. Только подумала: увидеть бы детей.
Ася не знала, что ответить. Внутри знала: мать права. Тогда, полтора года назад, и ей было трудно.
– Но ты сама всё устроила, – осторожно говорит она. – Помнишь, как с Надей обращалась? Как кричала, когда она плохо училась?
Лицо матери размягчается.
– Помню. И за это каюсь. Думала, что только помогая, искуплю всё. Но в итоге только разбаловала.
Они сидят в тишине, каждая в своём пердежне. За окном – ночь.
– Мам, обещай, если Надя завтра приедет, не выгоняй её сразу. Дай высказаться.
– Хорошо. Выслушаю. Но это не значит, что простить.
На следующее утро Ася просыпается от звонка.
– Ася, я уже еду к бабушке. Не спала.
– Главное, говори сердцем, не извиняйся, а объясни чувства.
– Спасибо. Знаю, тебе тоже трудно между нами.
Ася кладёт трубку.
Около десяти утра Надя стоит у двери, держит букет белых лилий. Мамины любимые цветы.
Она нажимает на звонок. Голос Галины Михайловны знаком, как голос родных стен.
Надя пропускает в дом.
– Цветы красивые, – говорит мать. Голос лед.
– Помню, что ты их любишь.
– А потом? Когда я в клинике была?
– Я боялась.
– Чего боялась?
– Боялась, что ты умрешь, а я ничего не сумею. Боялась, что с тобой слаба, больна. Боялась, что не выдержу.
Галина Михайловна смотрит внимательно.
– И поэтому – не.
– Нет. У меня всё рушилось. С Викой лихорадка, врачи угрожали…
– Так дача важнее?
– Нет! Но я думала, что если потеряем её, потом не сможем помочь.
– А когда собиралась приехать?
– Как только Вике станет лучше. Но всегда что-то…
Надя плачет, но мать её слушает.
– Не потому, что не приезжала. А потому, что я не самый близкий человек.
– Мама, это не так!
– Тогда объясни, как можно любить, но не найти времени.
Надя сжимает плечо матери.
– Я думала, что время наладит.
– А если бы умерла?
– Я бы сошла с ума.
Они молчат. За окном – детские голоса.
– Скажи, что мне делать? Как вернуть доверие?
Галина Михайловна идёт к окну.
– Не знаю. Полтора года думала.
– Это была ошибка? Не предательство?
– Результат один.
Надя обнимает мать. Обе плачут.
Вечером Ася получает сообщение: «Спасибо. Вы помирились. Всё будет хорошо».
А от матери звонок:
– Ася, спасибо. Ты права. Родные дороже обиды.
А на следующий день Надя и Вика, обнимают бабушку. Галина Михайловна понимает: жизнь без семьи – не жизнь.
