Вольна в четырёх стенах
— Мам, ну хватит! — Таня швырнула сумку на табурет и повернулась к немолодой женщине, сидевшей у окна в кресле-каталке. — Я ведь не ребёнок, сама знаю, когда домой возвращаться!
— Да я же тревожусь! — всхлипнула Лидия Степановна, прижимая к груди вязаную шаль. — Видишь же, какая я теперь… Вдруг с тобой беда, а я даже подняться не смогу!
Таня вздохнула, сняла пальто и аккуратно повесила его в гардероб. Три года назад мать сломала шейку бедра, и с тех пор их трёхкомнатная хрущёвка стала для обеих и кровом, и заточением.
— Ладно, мамуля, понимаю. Но мне ведь на работу ходить надо, зарплату получать. На твои лекарства, между прочим, — смягчившись, проговорила она, опускаясь на диван рядом.
— Знаю, знаю… — Лидия Степановна отвернулась к стеклу. — Только страшно одной. Марфа Ивановна снизу говорит, сиделку нанять можно, да разве чужая так ухаживать станет?
Таня взглянула на мать и ощутила привычную тяжесть под рёбрами. В сорок три года она так и не создала семью, не родила, а теперь и вовсе превратилась в няньку. Каждое утро — подъём затемно, завтрак, таблетки по часам, целый день в конторе, потом аптеки, ужин, процедуры — и так по кругу.
— А что Кирилл говорил, когда звонил? — осторожно поинтересовалась Лидия Степановна.
Таня замерла. Кирилл, её старый приятель, уже месяц как звонил, звал в кино, в музей, просто в парк прогуляться. И всякий раз она находила причину отказать.
— Да так, по делам звонил.
— Врёшь, — неожиданно твёрдо заключила мать. — Думаешь, не вижу, как ты алеешь, когда трубка звонит? Да и голос меняется.
Таня встала, пошла на кухню ставить самовар. Мать права, конечно. Кирилл нравился ей ещё в политехе, но тогда пути разошлись. Теперь он, разведённый архитектор, переехал в их город — и явно не просто так.
— Мам, помнишь, как ты в детстве про бабку Агафью рассказывала? — крикнула она через коридор.
— Про какую Агафью?
— Ну ту, что после войны четверых одна подняла. Говорила, она всегда твердила: жизнь — копейка, надо успеть для души пожить.
Лидия Степановна замолчала. Таня вернулась с чаем, поставила фарфоровую чашку на столик.
— К чему это? — настороженно спросила мать.
— Да так… — Таня присела на подоконник, обняв колени. — Иногда думаю — годы летят, а я будто в клетке.
— Значит, я тебе обуза, — горько бросила Лидия Степановна.
— Нет, мам, не обуза. Но… Помнишь, как я в Третьяковку мечтала съездить? Или хоть в драмтеатр?
— Так поезжай! Кто держит?
— Мам…
— Что мам? Думаешь, я слепая? Сижу тут, как цепная, и тебя к себе приковала. Да я же не просила!
Таня вгляделась в мать. В её глазах блестели слёзы, но было там что-то ещё — то ли досада, то ли злость.
— Мам, а тебе самой не тоскливо? По прежней-то жизни?
Лидия Степановна неторопливо отпила чаю.
— Тоскливо. Очень. По библиотеке тоскливо, по подругам. Звонила Нина Власьевна, звала в гости, а я что — на колёсах к ней прикачу?
— А почему бы и нет? — неожиданно сорвалось у Тани.
— Как это? Ты с ума сошла? Меня на показ выставлять?
— Да что тут такого? Мам, мы же не покойники. Думаешь, коляска — это крест на всём?
Лидия Степановна испытующе посмотрела на дочь.
— Легко болтать…
— Давай попробуем! — Таня спрыгнула с подоконника. — Завтра воскресенье. Поедем к тёте Нине! Она же в доме без лифта живёт, на первом.
— Танька, что с тобой? Ты ж вечно твердила — то дела, то неудобно…
— Может, я просто боялась? — призналась Таня. — Боялась, что люди пальцем тыкать станут. Думала, тебе спокойнее так.
Мать долго молчала, потом тихо спросила:
— Ты правда этого хочешь? Или из жалости?
— Хочу, мам. Хочу, чтоб мы перестали жизнь бояться.
На следующий день Таня впервые за три года вывезла мать на улицу. Коляска оказалась не такой тяжёлой, а прохожие и вовсе не замечали. Нина Власьевна встретила их со слезами.
— Лидка, родная! Ну наконец-то! — обняла она подругу прямо в коляске. — Я уж думала, вовсе забыла меня.
— Куда я тебя дену, старая! — смеялась сквозь слёзы Лидия Степановна. — Это я сама себя в четырёх стенах заперла.
Просидели дотемна. Чай с вареньем, воспоминания о студенческих годах, планы. Нина рассказывала про свой клуб «Сударушка», где даже с колясками танцевали.
— Знаешь, — провожая, сказала Нина, — у нас одна бабулька после инсульта так вальс отплясывает — загляденье! Приезжай, попробуешь.
Дорогой домой мать оживилась необычно.
— Тань, а этот Кирилл — рыжий, что на олимпиаду в политех приезжал?
— Он самый, — усмехнулась Таня.
— Чего ж не зовёшь в гости? Стесняешься, что ли?
— Мам…
— Что мам? Вижу же, нравится он тебе. И звонит не по делу. Зови!
— А ты не будешь против?
— Дурочка ты моя, — покачала головой Лидия Степановна. — Разве я не желаю тебе добра? Просто боялась, что если у тебя кто появится — ты меня бросишь.
— Никогда, мам.
— Знаю. Но и себя не забывай, слышишь?
Кирилл пришёл через неделю. Принёс хризантемы обеим, рассказывал про реставрацию старинной усадьбы, спрашивал про здоровье Лидии Степановны. Та сначала робко молчала, потом разговорилась — даже альбом со студенческими фото достала.
— А вы знаете, Таня у нас в группе лучшие чертежи делала? — хвасталась она. — Преподы на весь поток показывали.
— Мам, нуКирилл ушёл затемно, шепнув на прощание, что завтра заедет с билетами в Мариинку, и Таня, глядя на спящую мать, впервые за долгие годы почувствовала, как в её душе, словно весенний лёд, треснули оковы страха.
