Проданная изба и обретённая семья
Степан Иванович шагал по разбитой грунтовке, тянувшейся меж заброшенных полей и покосившихся изб. Осенний липкий дождь пробирал до костей, а потрёпанный ватник уже не спасал. В одной руке — потёртый чемодан, в другой — последняя надежда.
— Домой… Наконец-то дома. Где родился. Где лежат батюшка с матушкой… и моя Любаша, — пробормотал он, будто боясь, что слова рассыплются, если не произнести их вслух.
Старик подошёл к калитке, за которой когда-то буйно цвели мальвы, а теперь лишь репейник торчал колючими шапками. Перекрестился, вошёл во двор. Всё заросло, крыша просела, краска облупилась — но это была его земля. Его кровь. Его корни.
Рука нащупала под половицей ключ… но замок не поддался. Дверь не открывалась. Степан Иванович замер, растерянно глядя на родные, но чужие теперь брёвна.
Сквозь шум дождя он достал старенький кнопочный телефон и набрал дочь.
— Чего надо? — бодрый голос хлопнул, как дверь.
— Наташенька… дверь не открывается. Ключ не подходит. Может, замок сменили? Ты жалобу не писала…
Тишина. Потом:
— Уходи оттуда.
— Как?! Это мой дом! — голос старика дрогнул.
— Уже не твой, батя. Продали. Месяц как. Серёже на автомастерскую надо было.
— Да вы с ума сошли?! Как продали?! Без меня?!
— А тебе бы чего? Опять бы ныл, цеплялся. В доме престарелых тебе лучше будет. Там и врачи, да и компания подходящая. А тут — одни хлопоты.
— А я? Где жить-то, дочь?!
— Переспи где-нибудь. Завтра в интернат съезди. Адрес скину. Всё, дела горят.
Гудки. В ушах звенело.
Степан Иванович опустился на ступеньки родного, но уже чужого крыльца. Прикрыл глаза ладонями. И разрыдался.
Мужики плачут. Когда душа трещит по швам, когда родная кровь предаёт, да так, что дышать нечем.
В этом доме он прожил всю жизнь. Здесь женился на Любови. Здесь похоронил её. Здесь поднимал Наталью. Поздний, вымоленный у Бога ребёнок. Ему — под пятьдесят, ей — за сорок. Растил один, после смерти жены. Больше не женился. Всё — Наталье: и учёба, и свадьба, и квартира в городе…
А она…
Продала. За глаза. На бизнес зятю.
Вечерело. В избе напротив засветилось окно, потянуло жареной картошкой. В животе заурчало. Ох, как бы сейчас чугунок с толчёной картошкой да с топлёным маслом… как Люба готовила…
Старик кутался в мокрый ватник, когда во двор въехала «Лада». Из неё вышла молодая женщина с мальчишкой.
— Дедушка, вы к кому? — удивилась она, разглядев его в темноте.
— Да вот… к себе. Только, выходит, уже не к себе…
— Заходите в дом, чайку попьём. Сыро же…
Её звали Ольгой. Сын — Стёпка. Она вскипятила самовар, разогрела щи, налилa чаю с малиновым вареньем.
Стёпка, наевшись, улёгся спать. А Ольга слушала историю Степана Ивановича, и лицо её становилось всё суровее.
— Понимаю. После развода свёкры квартиру отобрали. Чуть на улице не осталась. Скопила, купила эту избу в ипотеку. Дёшево — потому что глухомань. До работы — сорок вёрст, но хоть машина есть. Только Стёпке тяжело — в пять утра подъём, чтоб к первому уроку поспеть…
— Чего ж в городе не осели?
— Не потянули бы. Да и дом хотелось. С огородом, с яблонями, с крылечком… Чтобы сын по лужам бегал да с кошкой возился.
— Ольга… можно переночевать?
— Конечно. Ложитесь на диван. А утром подумаем.
Утром его разбудил аромат яичницы — на деревенском масле, с лучком. Как у Любы…
— Проснулись? Завтракайте. Сегодня выходной, можно не торопиться.
— Спасибо, доченька… За хлеб, за кров… Дай тебе Бог здоровья.
— Да бросьте! Вот что… Оставайтесь с нами. Вы — одни, я — одна. Мне помощник нужен. Стёпка утром еле встаёт, а вы бы его в школу водили да уроки проверяли…
— Да как же… Я ж вам чужой…
— Теперь — отец. А я вам — дочь. Согласны?
Он плакал. Но теперь — от радости. И остался.
Степан Иванович починил плетень, выкосил бурьян, оживил сад. Водил Стёпку в школу, рассказывал былины, учил ставить силки и мастерить скворечники.
Он стал им дедом. А они — его семьёй.
А родная? Наталья так и не позвонила. Ни весточки, ни копейки. Продала — и забыла.
Вот так родня чужая становится. А чужие — роднее крови.
Бог рассудит. Но пока на свете есть добрые души — надежда не умрёт.
