Проданный дом и найденная родня
Степан Кузьмич шлёпал по разбитой дороге между заброшенными полями и покосившимися избами. Осенний дождь лез под кожу, а поношенный пиджак давно не держал тепло. В одной руке – узелок с пожитками, в другой – последняя надежда.
— Домой… Наконец-то я дома. Там, где родился. Там, где лежат мать, отец… и моя Катерина, — пробормотал он, словно боясь, что слова рассыплются, если произнести их шёпотом.
Подойдя к калитке, за которой когда-то цвели подсолнухи, а теперь торчал репейник, он перекрестился и шагнул во двор. Всё заросло, облупилось, крыша просела — но это было его. Его земля. Его кровь, его корни.
Под половиком нащупал ключ… но замок не поддавался. Старик замер, растерянно глядя на знакомую дверь.
Сквозь шум дождя он достал потрёпанный кнопочный телефон и набрал номер дочери.
— Чего надо? — ответил ледяной голос.
— Людочка… я не могу открыть дверь. Ключ не подходит. Может, замок сменили? Ты меня не предупредила…
Тишина. Затем:
— Уходи оттуда.
— Как?! Это же мой дом! — выдохнул он.
— Уже нет, пап. Продали. Месяц назад. Ты там больше не живёшь.
— Ты что несёшь?! Как продали?! Почему мне ни слова?!
— Потому что ты бы не согласился. Ты старый. Мы решили, тебе лучше в пансионате. Там и люди твоего возраста, и врачи рядом. А этот дом — обуза. Мише на автосервис нужны были деньги.
— Вы что… за мой счёт бизнес?! А я где жить буду, дочь?!
— Переночуешь где-нибудь. Завтра езжай в пансионат. Я адрес сброшу. Всё, мне некогда.
Гудки. В ушах звенело.
Степан Кузьмич опустился на ступеньки родного, но теперь чужого дома. Закрыл лицо руками. И зарыдал.
Мужчины плачут. Плачут, когда родная кровь бьёт под дых, и нечем дышать.
В этом доме он прожил всю жизнь. Здесь женился на Катерине. Здесь похоронил её. Здесь растил Людмилу. Поздний, вымоленный ребёнок. Они с Катей уже не надеялись. Ему — 49, ей — 45. Но дочку Бог дал. Поднимал её один, когда жена умерла. Больше не женился. Всё отдавал Люде — учёбу, свадьбу, квартиру…
А она…
Продала его дом. За его спиной. За деньги — купила мужу бизнес.
Ночь опустилась холодная. В соседнем доме зажёгся свет, потянуло жареной картошкой. Где-то заскулила собака. Живот предательски заурчал. Так захотелось картошки в мундире, с маслом… как Катя готовила…
Он кутался в мокрый пиджак, как вдруг увидел — к дому подкатила машина. Из неё вышла молодая женщина с мальчишкой.
— Дедуха, вы к кому? — удивилась она, увидев его.
— Да… к себе. Только, как выяснилось, уже не к себе…
— Заходите, обсудим за чаем. Дождь-то как хлещет…
Её звали Ольга. Сына — Вовка. Она вскипятила чайник, разогрела щи, накрыла стол.
Вовка поел и отправился спать. А Ольга слушала историю Степана Кузьмича, и лицо её с каждой минутой становилось всё суровее.
— Знакомо. После смерти мужа свекровь меня с ребёнком на улицу выставила. Хорошо, хоть немного денег скопила. Купила этот дом в ипотеку, подешевле. Думала — выкарабкаемся. До работы далековато, но машина спасает. Только Вовке тяжело — встаёт в пять утра, чтобы в школу успеть да со мной в город…
— А в городе купить не думала?
— Не потяну. Да и хотелось дом. Свой. Огород, яблони, крыльцо… Чтоб сын по траве босиком бегал.
— Оль… можно мне переночевать?
— Конечно. Ложитесь в зале. А завтра разберёмся.
Утром его разбудил запах яичницы с колбасой. Так же когда-то жарила Катя — на сливочном масле, с лучком.
— Проснулись? Завтракаем. Сегодня выходной, можно не торопиться.
— Спасибо, дочка… За тепло, за кров… Дай Бог тебе здоровья.
— Да что вы! Я вот подумала… Оставайтесь. Живите с нами. Вы — один, я — одна. Вам тоже некуда. А мне помощь нужна. Вовка рано встаёт, ему тяжело. А вы бы его в школу отводили, встречали…
— Но как же… Я ведь вам не родня…
— А теперь — родня. Я вам — дочь. Вы мне — отец. Согласны?
Он плакал. Но теперь — от радости. И остался.
Степан Кузьмич починил забор, выкосил бурьян, привёл в порядок огород. Провожал Вовку в школу, ждал у ворот, учил его удочку мастерить, рогатку вырезать и скворечники строить.
Он стал им дедом и отцом. А они — его семьёй.
А родная дочь? Люда так и не позвонила. Ни письма, ни весточки. Продала — и забыла.
Так родные становятся чужими. А чужие — ближе родни.
Бог рассудит. Но в этом мире ещё есть добрые люди. И пока они есть — надежда жива.
