Один день, как пыль на ветру
У старого базара, где осенний ветер гнал по тротуарам жухлые листья, стояла женщина, прикрывая ладонью потрепанную пачку «Беломора». В другой руке — выцветшая сумка-авоська, оттягивающая плечо, будто в ней не продукты, а все ее сорок пять лет. Она не смотрела на дорогу — будто ждала не автобус, а случай, что вырвет ее из этого чередования серых дней.
Звали ее Татьяна Игнатьевна. Со стороны — крепкая, жилистая: высокие скулы, волосы, собранные в пучок, взгляд прищуренный, будто всматривается в даль через пелену дождя. Но внутри — выгоревшая, как поле после пала. Не от горя, не от беды, а от этой бесконечной дороги домой-на-работу-в-поликлинику, от разговоров, где «ничего» и «как обычно» заменяли настоящие слова. От тишины в квартире, где даже чайник шипел тише, чем нужно.
Будильник прозвенел в полседьмого. Сын, Ваня, шумно собирался в техникум — хлопнул дверью, крикнул «ушел!», даже не зайдя на кухню. Татьяна Игнатьевна лежала, следя, как по потолку плывет отблеск фонаря — трещина над кроватью за год стала длиннее на палец. Потом встала. Посмотрела в зеркало. Отражение не ответило. Выпила чай с сахаром, стоя у окна. Надела плащ. Вышла. Автобус опаздывал, как всегда.
Сегодня — маршрут: налоговая в центре Нижнего Новгорода, потом терапевт в переполненной поликлинике, а если успеет — заскочить в «Детский мир», посмотреть цены на зимние ботинки для Вани. На перроне метро купила два чебурека. Один съела, второй положила на парапет у входа — для дядьки Сережи, бывшего шахтера, который всегда просил «на хлебушек». Но сегодня его не было. Чебурек остался лежать, как маленький знак: «Кто-то помнит».
В регистратуре поликлиники бабки в платочках обсуждали цены на лекарства и непутевых внуков. Татьяна Игнатьевна ждала, листая телефон. Новости пестрили катастрофами и кричащими заголовками. Она выключила экран. Не потому что страшно — просто чужое горе сегодня не лезло в душу.
Врач, молодой парень с усталыми глазами, говорил что-то про «хроническую усталость». Она кивала, думая о том, где взять силы, чтобы просто молчать. Не подбадривать, не утешать, не быть сильной. Хотя бы день.
На улице заморосил дождь. Татьяна Игнатьевна купила чай в автомате — стаканчик обжигал пальцы. Присела на скамейку у фонтана. Рядом опустился мужчина в потертой куртке — морщины на лице глубокие, как колеи на проселочной дороге. Не глядя на нее, сказал:
— А домой идти не хочется. Там — четыре стены да телевизор.
Она вздохнула — будто он прочитал ее мысли.
Говорили о том, о чем обычно молчат: о подорожавшей колбасе, о том, что пенсии не хватает, о бывших женах, которые «ушли, не оглянувшись». Он — водитель погрузчика на овощной базе, она — учетчица в архиве. Не жаловались. Просто делились, как делятся хлебом в долгой дороге.
Потом он встал, поправил кепку:
— Ты не против, если я тебя запомню?
— Только не перепутай с другой, — усмехнулась она.
— Не перепутаю. Иногда важно знать, что в этом городе есть еще живые люди. Не в соцсетях. Вот так — сидят, пьют чай, дышат.
Он ушел, не попрощавшись. Она смотрела, как его фигура тает в дождевой пелене.
Вечером Ваня, жуя котлету, вдруг спросил:
— Мам, а ты как?
Ложка дрогнула у нее в руке. Такой простой вопрос — а будто кто-то подал стакан воды в пустыне.
— Да как все, сынок. День за днем.
Он кивнул и доел молча. Но не ушел сразу — постоял у раковины, поболтал о чем-то своем. Эта кроха внимания горела в темноте, как уголек в печке.
Перед сном Татьяна Игнатьевна думала: может, где-то в другом конце города тот мужчина тоже вспоминает сегодняшний разговор. И это — не счастье, не излечение. Просто понимание: ты не один в этом огромном, равнодушном городе. И завтра снова встанешь. И пойдешь.
