Давно это было, но сердце до сих пор ноет, как свежая рана. Я — старуха, что доживает свой век на пенсию, и теперь, когда кошелёк мой пуст, словно и сама стала не нужна никому. Дочь, Алевтина, что ли, позабыла дорогу ко мне, и внука, Мишеньку, не вижу вот уж год. Горько признать, но, видно, ценили меня лишь до той поры, пока могла деньгами поделиться. А я-то думала — дарю ей то, чего сама в юности была лишена.
Работу я с младых ногтей знала — с той поры, как дочку на руках осталась. Отец её, Игнат, ветром унёсся, едва узнал, что я в положении. «Не потяну», — сказал, да и след простыл. Осталась я одна с крохотной Алечкой. День и ночь крутилась — то полы в конторе мыла, то на дому швейную машинку гоняла. Потом и вовсе за бугор подалася, в Германию. Там горбатилась без устали, лишь бы моя кровиночка ни в чём нужды не знала.
Когда Але четыре годика стукнуло, укатила я в Польшу. Пять лет вдали от родины маялась, домой лишь изредка наведывалась, но каждый месяц рубли в конверте высылала — и на еду, и на одежду, да ещё и на ремонт в бабкиной квартире, где дочка моя росла. Сердце обливалось, но терпела — надо было выдюжить.
Вернулась — а моя девочка уж в четвертый класс ходит. Думала, наверстаем упущенное, сблизимся, ведь всё ради неё горбатилась. Возила её на танцы, старалась в учёбе помогать, радовалась, как она стихи на утренниках читает. Казалось, наладилось между нами. Теперь же вижу — обманывала сама себя.
В двадцать три годика Аля замуж вышла. Квартирку у неё уже была — ту самую однушку я на неё записала ещё в школьные годы. После свадьбы молодая семья туда и перебралась. Зять, Сергей, мужик оказался не пробивной — работу менял чаще, чем перчатки, денег вечно не хватало. Я и тут не отвернулась — то сотню подкину, то продукты принесу, то на лекарства скинусь. А как Мишенька родился, траты мои втрое выросли. Всё для внука — и коляска, и кроватка, и памперсы. Родители Серёжки руки вовсе сложили: «Родили — сами и крутитесь».
А я как могла, так и выручала — и деньгами, и добрым словом. Частенько к ним заглядывала, да и они ко мне приходили. Правда, чувствовалось — Сергею мои визиты не по нраву, но молчок держал. Я тоже язык за зубами — не лезла, не ругала. Её жизнь, её выбор.
Шли годы. Аля с декрета вышла, работу нашла. Мишеньку в садик определили, а я всё помогала — то игрушку подарю, то за кружок заплачу, то на коммуналку подкину. Да только грянула пандемия, и мою контору прикрыли. Поняла — больше не потяну. Годы дают о себе знать, да и здоровье уже не то. Решила на пенсию уйти окончательно. Предупредила дочь: «Денег, Алечка, больше не жди, но внука из садика заберу, посижу, если надо».
«Ладно, мам», — ответила она… и пропала.
С той поры ни разу не зашла, не позвала. Звонит редко, говорит коротко, будто отбывает повинность. Разве что на праздник голосовое шлёт. Год прошёл — а я Мишеньку ни разу не видела. Ни в день рождения, ни на ёлке, ни просто так.
Пыталась сама к ним пробиться. Стояла у двери с пирогом, с книжкой для внука. Встречали меня вежливо: «Ой, мам, мы сейчас заняты» или «Давай как-нибудь в другой раз». Вроде и не гнали, но и внутрь не звали. Аля не хамила, нет. Но по глазам видно — лишняя я тут.
Теперь ясно — была нужна, пока кошелёком была. А теперь… будто и не жила вовсе. Словно тень какая-то, что мешает, напоминает о былой зависимости. Выпрямились они, окрепли — и стряхнули с себя прошлое.
И всё думаю — где же ошиблась? Любила, старалась, всё для неё. А может, слишком баловала? Может, сама виновата?
Люблю их по-прежнему — и Алю, и Мишеньку. Но в доме теперь тишина. А сердце… сердце разбито вдребезги.
