**Дневник. 15 ноября.**
Сначала пропали перчатки. Потом — ключи. Затем — платок. Можно было списать на возраст, забывчивость, усталость. Но когда исчезла шкатулка с нитками, всегда стоявшая на полке в зале, Вера Петровна сжала кулаки. Она опустилась на стул, и сердце застучало не от страха, а от ярости, густой, как смола. Её маленький, выверенный мирок расходился по швам, и кто-то незримый тянул за ниточки с хитрой аккуратностью.
— Ну что, играем? — бросила она в тишину, и голос дрожал не от слабости, а от вызова, звенящего, как мороз за окном.
Квартира молчала. Лишь в коридоре тикали старые часы, отсчитывая секунды с безжалостной чёткостью. Вера Петровна жила одна уже восемь лет. Муж ушёл тихо, во сне, прямо в кресле, с газетой на груди. После его смерти она ничего не переставляла: тот же стол, те же шторы, даже его кружка осталась — с надписью «Герою труда», потускневшей от времени.
Сын заезжал редко, раз в пару месяцев. Привозил гречку, таблетки, ворчал, что она не берёт трубку, и мчался обратно. Его слова были обрывистыми, будто выхваченными из плотного графика между работой и семьёй. Она не обижалась. Понимала: своя жизнь, дети, ипотека. Всё логично. Кивала, улыбалась, провожала до двери и потом стояла в прихожей, разглядывая облупившуюся краску, пока тишина не становилась густой, как варенье.
Но месяц назад в доме что-то изменилось. Не сразу, не резко — будто кто-то начал осторожно перекраивать её жизнь, как портной подгибает край ткани. Сперва запах — лёгкий, будто сухие листья тлеют где-то в углу, точно в деревенском доме её бабушки. Потом сквозняки. Шторы шевелились, хотя окна были закрыты. И тени. Они скользили по стенам не так, как должно, будто кто-то крался, не касаясь пола. Дом будто дышал в чужом ритме.
Вера Петровна молчала. Только теперь чаще сидела у окна, поджав ноги, с остывшим чаем, глядя на заснеженный двор их городка под Нижним Новгородом. Смотрела, как ветер кружит снег, как он ложится на крыши, и вспоминала. Как отец учил её чинить сети, поправляя её пальцы. Как в девяностые они с мужем грелись у печки, смеялись, пытаясь растопить её сырыми дровами. Как впервые увидели видеомагнитофон и до утра спорили, как он работает, пока не уснули, прижавшись друг к другу.
А потом вещи стали пропадать. Сначала мелочи: пуговица, платок, заколка. Потом серьёзнее: очки, альбом с фотографиями. И каждый раз — будто кто-то аккуратно вырезал кусочки её прошлого, оставляя пустоту.
— Где ты пропала? — спросила она однажды в пустоту. Голос прозвучал громко, будто стены отпрянули. Она замерла.
Из спальни донеслось: «Здесь».
Голос был тихий, почти детский, но не страшный. Просто чужой. И оттого — до мурашек настоящий.
Она не побежала туда. Налила чай, села, подождала. Смотрела на пар, будто в нём кроется разгадка. Потом встала, расправила плечи и вошла в спальню. Дверь скрипнула, будто сомневаясь. Всё как обычно: кровать заправлена, шторы приспущены. На тумбочке — фото сына в пионерском галстуке, выцветшее. Но воздух изменился. Тишина была живой, будто кто-то затаился. Присутствие, едва уловимое, но тёплое, как чьё-то дыхание.
— Кто ты? — спросила она спокойно, без страха.
Ответа не было. Лишь скрип половицы, будто кто-то шагнул и замер.
Назавтра пропала тетрадь со стихами и адресами тех, кого уже нет. А вечером на столе лежала открытка. Без марки, без подписи. Только два слова, выведенные дрожащей рукой: «Я здесь».
С тех пор они жили вдвоём. Та — в тенях, в шорохах, в трепете занавесок. Вера Петровна — в свете дня, в звоне посуды. Не говорили. Но однажды в шкафу она нашла все пропавшие вещи. Аккуратно сложенные, будто их кто-то бережно собрал.
И тут её осенило: это не чужак. Это она сама. Та, которую забыла, похоронила под «надо» и «потом». Та, что когда-то пела под гитару, танцевала на кухне, писала письма, которые так и не отправила. Та, что исчезала понемногу, с каждым «не сейчас», с каждым «когда-нибудь».
Вера Петровна накинула платок, пахнущий мятой и прошлым. Вышла на балкон. Закурила — впервые за десять лет. Дым таял в воздухе, унося с собой одиночество, тяжесть, ненужную сдержанностьВетер подхватил пепел, и ей вдруг стало легко, будто годы молчания наконец растворились в этом тихом, снежном вечере.
