Владимир впервые за долгие годы решил пройти по улице, где когда-то начиналось его детство. Узкий, местами разбитый тротуар словно вернул его в далёкие дни, когда он, босой и беззаботный, бежал по нему, соревнуясь с ветром. Дома стояли такие же тесные, будто прижатые друг к другу одним холодным зимним вечером. Облупившаяся краска, покосившиеся перила, вечный запах плесени из подпола и слабый аромат дешёвого одеколона — ничто не изменилось, будто время здесь застряло в прошлом.
Остановившись у дома №7, Владимир почувствовал, как сдавило грудь — то ли от воспоминаний, то ли от тревожного предчувствия. Подъезд встретил его полутьмой и запахом свежеиспечённых блинов — или ему просто чудилось? Здесь, на втором этаже, он когда-то поцеловал Анну Соколову — неловко, торопливо, с дрожью в пальцах и колотящимся сердцем. Тогда им было по семнадцать, и казалось, что вся жизнь впереди — долгая, как сибирская зима, где каждый день — это новое приключение.
Он поднялся по лестнице, проводя рукой по перилам, изъеденным временем и детскими надписями. Квартира 14. Новая дверь — железная, чуждая. Ни ей, ни тем, кто жил за ней, не было дела до того, что здесь когда-то пели песни под гитару, спорили о книгах и верили, что дружба — навсегда. Теперь в его воспоминаниях жили незнакомцы. И вряд ли они знали, что в той маленькой комнате у окна Владимир когда-то поклялся стать космонавтом. Или хотя бы научиться не бояться высоты.
Он хотел постучать. Просто так. Попросить стакан воды, спросить, сохранились ли старые игрушки на антресолях или тот самый фотоальбом под диваном. Но передумал. Эта дверь больше не была его. Она вела в чужую жизнь, где ему не осталось ни места, ни имени.
У выхода из подъезда на ступеньках сидела девочка лет восьми. В руках она сжимала потрёпанного зайца, одно ухо которого было пришито красной ниткой.
— Дядя, вы заблудились? — спросила она, не отрываясь от игрушки.
Владимир улыбнулся сквозь ком в горле:
— Возможно. А может… я как раз нашёл то, что искал.
Девочка кивнула с недетской серьёзностью:
— Все здесь что-то ищут. Но потом забывают, зачем пришли.
Пошёл дождь — тяжёлый, тёплый, пахнущий мокрым асфальтом и тополиным пухом. Он напоминал летние ливни из детства, когда никто не прятался под зонтами, а смеялся, запрокинув лицо к небу. Владимир шагнул под капли, словно под благословение. Воздух был густым от запахов дождя и жареных семечек. Он шёл медленно — мимо ларька, где с дедом покупал мороженое, мимо школы, у забора которой впервые встал на защиту друга, поняв, что боль бывает не только своей.
На углу стоял всё тот же киоск, только теперь разукрашенный молодёжными надписями. Изнутри пахло шаурмой. Владимир купил порцию — как в студенчестве, когда счастье умещалось в тёплый лаваш с чесночным соусом. Он сел на скамейку под липой, глядя, как дождь стекает с листьев, будто сама память плачет — тихо и беззлобно.
Люди спешили мимо, уткнувшись в телефоны, в свои мысли, в повседневность. Никто не узнавал его, не окликал, не спрашивал. И в этом было облегчение. Он мог быть чужим. И от этого — наконец-то свободным.
Достал из кармана потрёпанный блокнот. Пожелтевшие страницы, выцветшие чернила. На первой странице — наивная фраза: «Вернусь, когда пойму, зачем». Раньше он думал, что вернётся с победой, с деньгами, с признанием. Теперь понимал — вернулся, чтобы просто отпустить.
Не за ответами. Не за славой. И не за тем, чтобы вернуть прошлое. Он вернулся, чтобы попрощаться с тем мальчишкой, который верил, что время можно остановить. С тем, кто мечтал вечно жить в том дворе, где всегда лето, футбол и запах свежескошенной травы.
Владимир поднялся со скамейки. Дождь больше не казался холодным. Он смывал остатки страха, тоски и сожалений. Выбросил пустую бумажку — не просто мусор, а символ того, что путь пройден. Развернулся и пошёл — не оглядываясь. С лёгкостью в плечах. С прощением в сердце. С тишиной, в которой больше не было грусти.
И каждый шаг вёл его не назад — а вперёд. Не в прошлое — а к себе.
