Вначале Игорь подумал, что женщина напротив просто засмотрелась в окно. Устала, наверное. Смотрела в серое мелькание леса, как часто делают в электричках — без цели, лишь бы не видеть собственных мыслей. Но потом заметил — по её щекам катятся слёзы.
Беззвучно. Без рыданий, без всхлипов. Просто платок в её пальцах дрожал, словно впитал всю её боль, а плечи едва вздрагивали в такт стуку колёс. Электричка шла в Нижний Новгород, медленно, будто понимала — в этом вагоне кто-то везёт не только чемодан, но и груз потяжеле. Стекло вибрировало вместе с её дыханием, будто сама дорога знала — ей сейчас тяжело.
Игорь сидел напротив, с планшетом на коленях. Нужно было доделать отчёт для банка, отправить до вечера. Уже в десятый раз перечитывал один абзац, не понимая смысла. Он смотрел на неё. Люди плачат по-разному. От обиды, от вины, от предательства. Но у неё было иное — усталое, тихое, будто человек долго держал боль в кулаке, а потом разжал пальцы. И теперь плакал не от потери, а от того, как долго нёс её в одиночку.
Он не хотел лезть. Не имел права. Но когда её платок упал на пол, он поднял — медленно, бережно, будто возвращал не кусок ткани, а кусочек утраченного покоя.
— Простите… всё нормально?
Она подняла глаза. Серые, прозрачные, как мартовский лёд. Смотрела прямо, не отворачиваясь — и в этом взгляде была какая-то сила.
— Извините, — прошептала она, — я не хотела… мешать.
— Вы не мешаете, — ответил он, — просто… это было неожиданно. Будто кто-то выключил радио — и включил снова, но уже другую песню. Это было… честно.
Она кивнула. Уголки губ дрогнули в слабой улыбке. А потом, после паузы, сказала:
— Я еду на похороны. Умер отец. В доме, где не была с института.
Игорь молча кивнул. Он ничего не сказал, но изменился. Взгляд стал мягче. Он чувствовал — ей нужно говорить. И, возможно, впервые за много лет она не боялась быть услышанной.
— Мы тогда разругались, — продолжила она, — из-за глупости, но жестоко. Я крикнула, что он мне не отец. А он — что я ему не дочь. Мы оба поверили. Никто не подумал, что «никогда» может стать «навсегда».
Он опустил глаза. В её словах не было упрёка. Только усталая правда. Боль, перемолотая годами.
— Еду. Не знаю зачем. Может, забрать что-то. Или оставить. А может… просто понять, что назад дороги нет. Я столько лет таскала этот камень в груди. Думала — он важен. А теперь не понимаю — зачем. Разве что положить на его могилу. Или наконец бросить и идти дальше.
Электричка въехала в лес. Солнце исчезло, лица растворились в темноте. Когда свет вернулся — она смотрела на него. По-настоящему. Будто только сейчас разглядывала.
— А вы? Куда едете?
Он усмехнулся. Вздохнул. Ответил не сразу:
— На развод.
— Прямо так?
— Почти. Подписать бумаги. Далеко, в Питере. Остались фото, книги, сервиз. Боюсь на них смотреть. Потому что там мы — ещё семья. А мы давно не те.
Она кивнула. Медленно. Будто понимала лучше, чем можно сказать словами.
— Поезда все одинаковые, да? — тихо сказал он. — Но каждый везёт что-то своё. Кому-то — горе. Кому-то — свободу. Кажется, рельсы ведут куда-то, а на деле дают только время подумать.
Они замолчали. В тишине было что-то важное. Не пустота — наполненность. Электричка неслась мимо покосившихся изб, заброшенных фабрик, замёрзших рек. А они будто замерли — каждый в своей судьбе.
— А вы… жалели о чём-нибудь? — спросила она, глядя в окно.
— Конечно, — ответил он. — Чаще не о поступках. А о словах. Которые не сказал. Когда мог, когда надо было. Всегда кажется — успеется. А время утекает быстрее, чем набирается смелость.
Она снова смотрела в окно. Он — на её отражение. В стекле их лица плыли, сливались, как акварель. Они не были знакомы. Но в этом вагоне, в эти часы — стали ближе, чем иные за всю жизнь.
— Знаете, — прошептала она, — мне всегда казалось,
