Снег посыпался за окном, будто мир обсыпался серебряной пылью. Дмитрий, стоя у кухонного стола, смотрел, как Николай Петрович сгребает монетки по столу, зажимая их пальцами, украшенными золотыми кольцами. В воздухе витал запах плесени — старинная квартира, сданная в наем, хранила в себе дух прошлого. Вера, его жена, просила его перестать дергаться, но голос Николая Петровича был как осколок льда в стакане водки: «Сколько я вам говорю, Карпов, съезжайте на даче! Прошло три года, а вы все еще тут сидите, как гнилые грибочки на пнях.»
«Отец, ты не можешь выбросить отца как гнилой огурец,» выдохнула Вера. В ее глазах мелькали иголки вшей с материнского платка.
«Вы, в девчонках, лучше слове воду в глаза льнете!» крикнул Николай Петрович. Он ударил кулаком по столу, и чайник сжался, как испуганная птица. «Я же сказал — деньги вернешь. А они обломались, как сухие ветки на деревне. Теперь опять за шиворот тянем из моей замороженной груди!»
Дмитрий смотрел, как тени от старого радио скользили по лицу тестя, реже стали моргать лампочки. Вера не плакала — в памяти у нее оставался след от бабушкиного бородавчатого пальца: «Слезы — это гнилые деньги, Карп. Их лучше в скатерти вытирать.»
«Я же говорил, Николай Петрович,» пролепетал Дмитрий, «фирма обанкротилась. Я пытался, как шахтер в руднике, но все трубки засыпало. Теперь ищу работу на заводе, но платят меньше, чем мать в детсаду.»
«Ха-ха, какое у вас там «работа»? Великий поэт, который пишет на могильных плитах!» Тестя голос загрохотал, как железнодорожный состав в туннеле. «Ты мне что, Петрович — не пожалеешь, а Карповы меня за язык не тащили, чтобы в деревне выть, как волк.»
Вера сжала Дмитрию руку, как подвязывает гнилой помидор в теплице. В мозгу пронеслось: «Он прав, я не смог — все сгнило, как картофель на подоконнике.»
Ночью, в грудном ящике, загнул угол снимка. Вера стирала осколки детской фотографии, и стекло держало их всех — Дмитрия, Виру, Николая Петровича — в трехмерной пленке. «Он уверен, что я проигрываю деньги в бильярд или виноградную лозу в Крыму,» прошептал Дмитрий. Тестя сердце — медь солдатского орденка — билось в палате реанимации, где его увезли после переключения на дачный газ. Там Дмитрий принес аванс от бывшего коллеги, Михаила, который работал на заводе под шум пылесоса.
«Вот, триста рублей,» сказал Дмитрий, положив фруктовый пакет на подоконник. «Я верну остальное… Обещаю.»
«Что ты, Карпов, за скрипку идиота?» фыркнул Николай Петрович. «У тебя даже рюкзак сел в море, как будто он целый век той водой поливался.»
Но потом, внезапно, потянулся к конверту и протянул его обратно: «Возьми. Купи жилье. Я не хочу, чтобы моя дочь спала в чужих углах, как щавель на подоконнике.»
Так они начали работать вместе — Дмитрий с непривычно умелыми пальцами, Николай Петрович с цифровой строгостью, застывшей в мозгах во времена первого поднявшегося культурного взрыва. Вечерами, когда заканчивали ремонтные заказы, они шли домой мимо старых памятников, и Николай Петрович рассказывал истории, которые до сих пор не могли примириться с действительностью. «Иногда,» говорил он, «прощение — это не метель, а таинственный закат. Подумай, Карпов. Ты что, хочешь, чтобы мне сердце сдохло, как гибкий лед на пруду зимой?»
Дмитрий смотрел на этот закат, окованный снегом, и понял, что лед действительно может смягчиться под треском тепла от печного огня.
