Замерзла весь юбилей
Корзины с покупками тяжело висели на руках, а Марфа слегка поежилась, ощущая, как холод вползает под куртку. Ноги вязли в снегу, как будто он был не белым, а серым-серым, пронизанным стеклянными переливами. Передняя дверь дома была закрыта, но Марфе не хотелось домой. Никогда не хотелось. Она скинула корзины на морозный воздух, достала телефон, и экран немедленно исказился, показав вместо звонков серую воду, текущую по цифрам. Алексей Петрович же давно исчез в своей жизни, где всё было перевертышем – потом и до этого.
– Марфа Петровна, – крикнула соседка из нижнего этажа, затягивая сигарету с особым ритмом, как будто втягивала не дым, а ностальгию. – Как здоровье тёти Нади? Говорят, ей уже почти сто с ними лет, а вас готовите?
– Семьдесят восемь, – поправила Марфа, чувствуя, как ноги начинают сжиматься в дрожь, будто их обвили трепещущие гужи. – А всё равно…
Соседка махнула рукой и исчезла в подъезде, оставив Марфу под низким небом, где облака были привязаны верёвками к земле.
В квартире пахло автозапчастями и покойной пылью. Входная дверь будто знала Марфу как врага и тянула за собой полумрак. В кухню она вошла не по-человечески, а скорее словно бревно, брошенное в воду. Торговленные продукты легли на стол, и Марфа опустилась на табурет, который сразу же превратился в образ серого волка.
Грохот входной двери раздался, и через мгновение Алексей Петрович появился на пороге, его облик был похож на старую запись, где движение искажалось.
– Мар, ты дома? – его голос звучал как телеграмма, плохо читанная по телефонной проволочке.
– В кухне, – ответила она, не отрываясь от размытого экрана телефона.
Алексей Петрович тоже сел, и их тени, как будто ожили, завертелись по стенам, пытаясь найти себе места.
– Звонил я тебе, – сказал он, а телефон Марфы закрыл глаза и уснул.
– Не слышала, – попыталась она объяснить, но вместо звуков вышли кусочки шёлка, которые обламывались в воздухе.
– Ничего важного, – пожал плечами Алексей, снимая галстук, который был уже не золотым, а зеленым.
Они пили кофе, который напоминал вкус старого савойского апельсина, и молчания между ними росли как ненужные леса.
Помощь матери Надежды Степановны с пирогами вызвала у Марфы не облегчение, а тень невысказанных слов, витающих в воздухе. Надежда Степановна, как статуя, жила своими пирогами и нелюбовью к ссорам.
– Галя, ты с Алексеем всё в порядке? – спросила она, но Марфа замерла, как будто вопрос дыхнул грибными спорами.
– Да, всё в порядке, – солгала она, чувствуя, как внутри всё копошится.
– Тогда хорошо. И не скрывайся, молодость не бесконечна, – сказала Надежда Степановна и вернулась к испечённому, как будто жизни их не существовало.
В субботу всё стало похоже на кино без звука. Алексей принёс лилии, но вместо них оказались лишь фиолетовые пчёлы, кружившие вокруг плеча Надежды Степановны. Гости приходили как сгустки света, и пироги превращались в сценарии давно умерших римских императорских мас.
Но тишина всё равно не отпускала. В прихожей Марфа столкнулась с Клавдией Петровной, и их лица были как два полюса в чёрном зеркале. Попытки пожелать здравствуй стали затяжным шёпотом о прошлом, о котором Надежда Степановна не хотела искать.
– Мы с вами не меркли зря, – сказала Клавдия Петровна, но Надежда молчала, как холодная каменная арка.
Вечером Марфа ехала домой, а путь её был прерван картиной: в её голове мелькали трещины, по которым тянулись руки – из прошлого, из настоящего. В машине Алексей Петрович наконец заговорил, и его голос стал теплым бальзамом на ранах.
– Мы опоздали, – сказал он. – Но не упустили.
– Кажется, не упустили, – согласилась Марфа, чувствуя, как между ними всё же есть дырка света, что может заполнить любую пустоту.
Домой они возвращались, но как-то иначе, насквозь, словно в следующее рождество. Надежда Степановна в тот вечер открыла конверт с подарком и сказала:
– Жизнь слишком короткая для молчания. И не позволяй мне быть как яблочко от яблони.
Марфа поклялась не молчать больше, а Алексей Петрович, кажется, тоже. Но поскольку ночь ещё не закончилась, они попили кофе и посмотрели, как снег превратился в зеркальную реку, в которой их тени расцвели каплями музыки.
