Никогда не забуду тот день, когда тётя Людмила с показной решимостью забрала нашу бабушку Галину Сергеевну к себе. Всё произошло будто в плохой театральной постановке — с пафосными монологами, сводящими скулы от фальши. Каждая её фраза вонзалась в сердце, а голос разносился по всей нашей деревне под Смоленском, словно она специально хотела, чтобы все соседи знали, какая она «спасительница», а мы — «бездушные чудовища».
— Я не позволю, чтобы моя мать доживала свой век в этом жутком приюте! У меня, в отличие от вас, есть душа! — кричала она маме прямо в лицо, и от этих слов у меня до сих пор холодеют руки.
Её речи звучали как заученные фразы из дешёвого сериала, но за ними не было ни капли тепла — только злость и высокомерие. Она рисовала себя мученицей, а нас — чуть ли не извергами. Но правда была проще: бабушка действительно нуждалась в постоянном уходе, а мы больше не могли ей его дать.
Всё началось после второго инсульта. Бабушка слабела на глазах: то забывала, кто мы, то плакала без причины, то часами сидела, уставившись в стену. Были моменты, когда страх сжимал горло — однажды мы вернулись домой и увидели, что все конфорки на плите включены, вода хлещет из крана, а сама она сидит посреди кухни, словно не понимая, что чуть не сожгла дом. Тогда мы впервые всерьёз испугались за неё.
Врач развёл руками — болезнь прогрессировала. Таблетки лишь слегка сдерживали её, но чуда не произошло бы. Мы поняли: или кто-то должен быть с ней круглые сутки, или… или ей нужен специализированный уход. Сердце рвалось на части, но другого выхода не было.
После долгих слёз и ссор мы начали искать хороший пансионат — не казённый приют, а место, где за ней будут ухаживать, где ей будет спокойно. Но когда тётя Люда узнала об этом, она ворвалась в дом, как ураган.
— Вы что, с ума сошли?! Свою же мать в дом для стариков?! — её голос звенел, будто нож по стеклу. — У неё есть семья, а вы хотите спихнуть её, как ненужный хлам!
Она даже не стала слушать, просто схватила бабушкины вещи и увезла её к себе в Тулу, хлопнув дверью так, что с полки свалилась старая фарфоровая чашка.
Три месяца тишины. Три месяца тревожных мыслей. А потом — удар. Оказывается, всего через два месяца тётя Люда… сдала бабушку в тот самый пансионат. Та самая, что клялась, что «не допустит такого позора». Та самая, что называла нас бессердечными.
Когда я узнал, то сначала рассмеялся — горько, зло. Потом схватил телефон, чтобы позвонить и спросить: «Ну что, тётя, где теперь твоя праведность?» Но она не отвечала. Видимо, стыдно. Стыдно, что её спесь разбилась о реальность.
А бабушка теперь там. Одна. Вдалеке от всех, кого любила.
