Он так и не позвонил. Но она продолжала существовать.
С самого утра Арина выставила громкость на телефоне на максимум. На всякий случай. Хотя внутренне понимала — не позвонит. Не из-за забывчивости. Не потому что не хотел. Просто не будет. Так же, как не приходят письма, которых ты не ждёшь, но всё равно заглядываешь в почту. Как не возвращаются те, кто ушёл по-настоящему.
Но она всё равно выставила. Потому что надежда — штука упрямая. Даже когда сердце уже сдалось, она цепляется за малейший шанс. Стихает, но не исчезает. Арина сделала лёгкую укладку — будто небрежно, но так, чтобы выглядело красиво. Надела чёрное пальто — то самое, в котором он когда-то сказал: «Ты в нём — как зима в одном человеке». С тех пор надевала его редко. Только по особым дням. Хотя сегодня шла лишь в аптеку да за хлебом.
Подвела глаза углём — слишком ярко для серого утра. Но ей было всё равно. Или, наоборот, особенно не всё равно.
В аптеке толпились люди. Кто-то ворчал, кто-то кряхтел, кто-то ругал цены на лекарства. Воздух был густым — запах мазей, ментола, мокрых курток и сырости. Арина взяла витамины. Те, что он когда-то советовал — «для бодрости, а то ты вечно без сил». Это было два года назад. Она задержала взгляд на сроке годности — до следующего мая. Как будто и у них было своё «до».
В булочной всё оставалось прежним. Продавщица с пирсингом в брови и усталым взглядом. Запах горячего хлеба. И знакомая сдоба с маком — он называл её «бабушкиным вкусом». Тогда, смеясь, роняя крошки, он вытирал их рукавом, и ей почему-то это казалось трогательным. Арина купила две. Одну съест дома, как раньше — с чаем, у окна. Вторую… просто оставит. Пусть лежит. Пусть напоминает.
Дома её встретила тишина. Не уютная — гнетущая. Такая, в которой слышно, как тикают часы. Воздух стоял, словно в запертой комнате — тяжёлый, несвежий. Телефон лежал экраном вниз, будто стыдился пустоты. Ни звонков. Ни сообщений. Ничего. Как будто день прошёл мимо. Или будто она сама стала чуть менее реальной.
Она аккуратно сняла пальто, медленно, словно боялась нарушить хрупкий покой. Расстегнула, повесила. Ботинки поставила ровно. Всё — в строгом порядке. Как будто в этом был якорь. Включила радио. Ведущий говорил о курсе рубля, потом о предстоящих холодах, потом — о концерте в Мариинке. Звук будто доносился издалека — приглушённый, чужой.
Чайник вскипел. Она налила кипяток. Сделала глоток — обожгла язык. Но не отпрянула. Горячо. До слёз.
Арина подошла к окну, прижала ладони к стеклу. На улице кружилась позёмка. Снежинки ложились на прохожих, таяли на воротниках. Мужчина в кожаном пальто застёгивал девочке пуговицы — бережно, тщательно. Рядом шли пожилые супруги — держались за руки, будто время для них замерло, и только морщины напоминали, что годы идут. Люди шли. Смеялись. Торопились. Жили.
Мимо неё.
Мимо её окна, мимо её молчания. Как поезд, на который она не успела. Или не захотела.
Он не позвонил.
Но она пропылесосила ковёр. Позвонила бабушке — выслушала про давление, про соседку, про новый способ варить борщ. Полила герань — внимательно, проверяя каждый листок, будто и цветку нужна была её забота. Записалась к врачу — на приём, откладываемый с зимы. Проверила баланс карты — ничего не изменилось, но стало спокойнее. Постирала занавески. Добавила ополаскиватель — просто потому что пахло лавандой. Хотя она лаванду никогда не любила.
А вечером зажгла свет во всех комнатах. Не из-за страха. Просто — чтобы не было так холодно. Чтобы стены не казались пустыми. Чтобы даже отражение в окне не выглядело одиноким.
И, разглядывая себя в этом отражении — растрёпанные волосы, тёплый плед, босиком — она подумала:
«Он не позвонил. Но я всё ещё здесь. Я — жива.»
Не в обиду. Не в сожаление. Просто — как свеча в тёмной комнате. Не для того, чтобы её увидели. А чтобы самой не сгинуть во тьме.
